Собрание произведений в 2 томах. Том I (изд. 3-е) - Леонид Львович Аронзон

сверстник,

каждой веткою бьётся вослед,

оставаясь, как прежде, в бессмертье.

Здесь я царствую, здесь я один,

посему — разыгравшийся в лицах —

распускаю себя, как дожди,

и к земле прижимаюсь, как листья,

и дворцовая ночь среди гнёзд

расточает медлительный август

бесконечным падением звёзд

на открытый и сумрачный Павловск.

〈1961〉

202

На листьях свет, как плёнка, и зелёный,

и облетают листья, и вослед,

как с головами падают короны,

с паденьем листьев исчезает свет.

Меня росой обрызгали растенья,

я их срывал, я рассыпал росу

и по корням всходил, как по ступеням,

на вскрытую паденьем высоту.

Жила волна кочующая в камне,

цвёл жёлтый мох, и, венчики склонив,

цветы роняли собранные капли,

и длинный лес изламывался в них.

〈1961?〉

203

Замолкни, лес, и тишину

заполни памятным молчаньем,

чтоб этим озером блеснуть,

как опрокинутой печалью

деревьев с листиками их,

согнувшими сырые ветки,

травы, качающей несметных

стрекоз и бабочек ночных.

Замолкни, лес, и облака

разбей, как тонкие стаканы,

на лунки слабого стекла

озёр, увенчанных туманом.

Сквозные окна колоколен,

собор под солнцем осиян.

Деревья, как на богомолье,

вздымают сучья, и в туман

слились резные ветки сада.

Оплыв на солнце, тих собор,

и где-то пасмурное стадо

лежит и бродит у озёр.

〈1961?〉

204. Псковское шоссе

Белые церкви над родиной там, где один я.

Где-то река, где тоска, затянув перешеек…

Чёрные птицы снуют над своим отраженьем.

Кони плывут и плывут, огибая селенья.

Вот и шоссе. Резкий запах осеннего дыма.

Листья слетели, остались открытыми гнёзда.

Рваный октябрь, и рощи проносятся мимо.

Вот и река, где тоска, что осталось за ними?

Я проживу, прокричу, словно осени птица.

В грязном дожде всё на веру приму, кроме смерти,

около смерти, как где-то река возле листьев,

возле любви и не так далеко от столицы.

Вот и деревья. В лесу им не страшно ли ночью?

Длинные фары пугают столбы, и за ними

ветки стучат и кидаются тени на рощи.

Мокрый асфальт отражается в коже любимой.

Всё остаётся. Так здравствуй, моя запоздалость!

Я не найду, потеряю, но что-то случится.

Возле меня, да и после кому-то осталась

рваная осень, как сбитая осенью птица.

Белые церкви и бедные наши забавы!

Всё остаётся, осталось и, вытянув шеи,

кони плывут и плывут, окунаются в травы,

чёрные птицы снуют над своим отраженьем.

1961

205. Возвращение

Так оглянись: и ты увидишь осень,

где улицы роняют полусвет,

где голый дождь, раскалываясь оземь,

как лёгкое вино на торжестве

подрагивает. Серые дома, как звери серые,

и дождь течёт меж складок.

Так гладь их, гладь, сведи себя с ума

оранжевой картиной листопадов.

О звери серые, не опуская век,

смотрите в ночь, где красные трамваи,

визжа, визжа вдоль улицы съезжают,

и тёмный сад свою подъемлет ветвь.

Так оглянись: здесь тень и жизнь вторая,

вне времени, вне памяти, и свет

ложится вслед, и улица сырая

блестит и спит, —

и ты увидишь — смерть.

И этот сад.

Так опрокинь его!

Весь этот сад — раскиданный гербарий,

о, опрокинь, и он тебя одарит

глухим паденьем вывернутых гнёзд.

Так оглянись: и ты увидишь след,

где мокрый лист, летя по тротуарам,

накроет след, и ты услышишь смех,

и гулкие, как косточки, удары.

Как ровен дождь! Как медленно паденье

дождей и листьев. Оглянись назад:

и вздрогнет сад, и сорванные тени

к тебе на плечи медленно слетят.

1961

206

Россия, родина, язык,

природы сумрак отдалённый,

земля открытая, вагоны,

я эту родину постиг,

где по привычке до любви

мне близки травы и деревья,

Россия, в крепости твои —

одноэтажные деревни —

бежал стремглав от городов

в сезон разведок и путины

и спал, свалившись у дорог,

как лист на сетке паутинной.

И был союз души с землёй,

лишь эта связь, как ливни, ливни,

и не колебля сумрак дивный

взлетали птицы надо мной.

Была душа, как проводник

над этим сумраком и миром.

О жёлтый свет, как ты проник

в плафоны улиц и квартиры.

О свет отчаянья, опять

над веком страх перед утратой,

и век приходит набирать

своих ровесников в солдаты.

И бьётся слабый человек,

роняя маленькие перья,

двадцатый век, последний век,

венок безумного творенья.

〈1961?〉

207

Я повествую о своём сиротстве

М. Цветаева

Принимаю тебя, сиротство,

как разлуку, разрыв, обиду,

как таскают уроды де Костера

на высоком горбу — планиду.

Принимаю, как сбор от сборищ,

а дороги легли распятьем,

где утраты одни да горечь,

там высокая в мире паперть,

там высокие в мире души

расточают себя, как данью,

принимая свой хлеб насущный

наравне с вековечной рванью.

Плащ поэта, подобье рубища,

о стихи, о моё подобье,

для нетленного мира любящих

одарю себя нелюбовью,

как дорогой, крестом и папертью,

как потерей того, с чем сросся,

предаю себя, как анафеме,

неприкаянному сиротству.