Собрание произведений в 2 томах. Том I (изд. 3-е) - Леонид Львович Аронзон

class="v">Войди в других, под рёбра, как под своды,

и кто-то, проходя по мостовым,

вдруг осенясь весеннею погодой,

чуть слышно вскрикнет голосом моим.

〈1961?〉

189

По над-берегу, по мосту, по

всей душе, излинованной ливнем,

пробивается ветер в упор

к одичавшему за ночь заливу.

И под тучами мчат облака,

за высокие шпили цепляясь,

и открытая настежь река

шевелит, как шаманит, цепями.

По мостам, вдоль перил, о душа,

цепеней под дурной непогодой

и, как ведьма, во мне замешай

эту ночь, этот север и воду.

В этих выплесках женственность та,

что ещё доведёт до убийства

и в печальном граале балтийском

вдруг откроется, как пустота.

〈1961?〉

190

Бродскому

Серебряный фонарик, о цветок,

запри меня в неслышном переулке,

и расколись, серебряный, у ног

на лампочки, на звёздочки, на лунки.

Как колокольчик, вздрагивает мост,

стучат трамваи, и друзья уходят,

я подниму серебряную горсть

и кину вслед их маленькой свободе,

и в комнате оставленной, один,

прочту стихи зеркальному знакомцу

и вновь забьюсь у осени в груди

осколками, отбитыми от солнца.

Так соберём весёлую кудель,

как забывают горечь и обиду,

и сядем на железную ступень,

на го́рода истоптанные плиты,

а фонари неслышные мои

прошелестят ресницами в тумане,

и ночь по переулку прозвенит,

раскачиваясь маленьким трамваем.

Так соберём, друзья мои, кудель,

как запирают праздничные платья,

так расколись на стёклышки в беде,

зеркальный мой сосед и почитатель.

Фонарик мой серебряный, свети,

а родине ещё напишут марши

и поднесут на праздники к столу,

а мне, мой Бог, и весело, и страшно,

как лампочке, подвешенной к столбу.

〈1961?〉

191

Лицо — реке, о набережных плеск!

вся эта ночь, как памятник, бессонна,

и осень, обнажённая, как крест,

срывается на мокрые газоны,

а я — изгой, река моя во мне,

скользит по рёбрам, ударяя в душу,

и мост уже не мост, не переезд,

а обморока длинный промежуток.

Срывая плащ, подрагивает мост,

и фонари предутренние ранни,

я подниму лицо своё, как тост

за самое высокое изгнанье

в поэзию. А тучи в облаках

к над-берегу сбиваются и тонут,

и тихая шевелится река,

и мост над ней, как колокол, изогнут.

Звени, о мост, мой колокол, мой щит,

соломинка моя, моя утрата,

когда кричу я, осенью распятый,

как страшно мне и горестно не жить…

1961

192

Когда безденежный и пеший

бегу по улицам один,

осенней площадью помешан,

осенним холодом гоним,

и всадник мечется по следу

на чудно вылитом коне,

стихи случайные, как беды,

они всего верней во мне.

Но так недолог я над миром,

когда с утра скользит река,

когда последнее мерило —

к лицу прижатая рука,

когда стою, и мир развёрнут,

скользит река, и под мостом

плыву, раскачиваясь, мёртвый,

на воду сорванным листом,

но счастье всё-таки страшнее

среди друзей, в тени жены.

Беги тех радостей, Евгений,

мы перебьёмся до весны!

1961

193

Когда мостами разведён,

тенями падая на окна,

дымит под белым фонарём,

газоном каменным изогнут,

любви полуночный ковчег, —

уже не веря в переезды,

как призрак, кажущийся век

рукою тянется железной,

и хрупко горло площадей

у Стрелки, выгнутой подковой,

чудак в распахнутом плаще

к изгибу невскому прикован.

Так быт семейственный нелеп,

как наши ранние потери,

и неделимый славы хлеб

лежит за пазухами, греясь.

В ветру гудят колокола,

скользят вдоль вод велосипеды,

старухой пушкинской бела

вся ночь, и петербуржец бедный

в сыром плаще, удвоив шаг,

как звон, отторгнутый от меди,

спешит и, скоростью дыша,

дичится площади и бредит.

〈1961?〉

194. Разъезд

О, как непросто отказаться

от возвращенья к суете

на перепутье между станций

на восьмитысячной версте,

где ночь, раскрытая, как крылья,

и ближе прошлого — конец,

где если жизнь — то летаргия,

а если станция — разъезд.

Разъезд… И поздние составы

стучат, как сорванная цепь,

когда вне города и славы

я — степь и дождь, летящий в степь,

а тучи заняты погоней,

и в синем сумраке плывут

лениво-царственные кони,

губами пробуя траву,

и вся река моя в разливе,

и память требует улик,

но в этом сумраке и ливне

не Бог я — только ученик.

〈1961?〉

195. Зоосад

Я сад люблю, где чёрные деревья

сближеньем веток, дальностью стволов

меня приемлют и в залог доверья

моё благословляют ремесло.

Но сад другой, уже с другой судьбою,

без тишины стволов и воздуха ветвей,

меня зовёт своей животной болью

печальный сад, собрание зверей.

Салют вам, звери: птицы и верблюды,

зачем вам бег, паденье и полёт,

когда мой человеческий рассудок

вам верное