«Москва – Петушки» и другие произведения - Венедикт Васильевич Ерофеев

– Дадим им дрозда!

Прощающиеся жены попробовали затянуть популярную в то время песенку «Крови жаждет сизокрылый голубок». Но от волнения произносили только:

– Кррр!

Поговаривали даже, что «сраженный воробей» своей парадоксальностию несколько напоминает «жареный лед» и «птичье молоко». Оптимизм обуял всех. И от избытка его многие дышали учащенно.

С неколебимой верой в правоту своего дела и с годовым запасом провианта улетали на запад возбужденные стаи. В пахнущем кровью воздухе звучало супружески-прощальное, наивно-трогательное:

– Касатик ты мой! Весточку хоть пришли… голубиной почтой…

– Ласточка ты моя! Горлинка!

– Соколик мой ненаглядный!

– Проща-ай, хохла-а-аточка!

А оттуда, с запада, неслись уже странные, доселе не слышимые звуки. Что-то, как филин, ухало и, как сорока, трещало. А по крышам опустевших гнезд забегали вездесущие «красные петухи»…

Шел уже 47-й месяц беспрерывной, тягостной войны, когда наконец на прилегающих к столице дорогах показались первые стайки уцелевших освободителей. «В пух и прах, в пух и прах!» – словно бы выбивали из земли воробьиные лапки. И царство пернатых, вторично освобожденное, захлестнула волна бесшабашно-лихой воробьиной песни:

Салавей, салавей,

Пта-а-ашечка,

Канаре-е-ечка-а!

Снова, как встарь, сомкнулись «орлиные крылья» вокруг «лебединых шей» – и жизненные силы дамских прелестей, вполне разбуженные еще залпом Авроры, теперь окончательно восстали ото сна.

Не прошло и трех лет, как пернатое население острова стало жертвой нового стихийного бедствия: Горный Орел «погрузился в размышления».

Страшны были не размышления; страшны были те интернациональные словечки, в которые он их облекал и о которых он не имел «совершенно определенного понятия». Так, он еще с детства путал приставки «ре» и «де» в приложении к «милитаризации».

Будучи уже в полном цвете лет, «коронованный любитель интернациональных эпитетов» предложил произвести поголовную перепись населения «Птичьего острова». Когда ему был наконец представлен довольно объемистый «Список нашего народонаселения», – он, видимо возмущенный отсутствием эпитета к слову «список», извлек из головы первый пришедший на ум; к несчастью, им оказался «проскрипционный».

Запахло жженым пером, задергались скворцы в наглухо забитых скворешниках. Специфически воробьиное «чик-чирик» уступило место интернациональному «пиф-паф».

И все-таки без особой радости восприняли воробьиные стаи весть о кончине Горного Орла. Глухо гудели церковные колокола. Окрасились трауром театральные афиши. По столичным экранам совершала последнее турне «Гибель Орла». Трупный запах и журавлиные рыдания повисли в осиротелой атмосфере.

«Мы сами, родимый, закрыли орлиные очи твои…» – стонали пернатые; причем грачи-терапевты с подозрительной нежностию выводили слово «сами» и рабски преданно взирали на стоявшего у гроба пингвина.

А пингвин, видимо слишком «окрыленный» мечтою, уже «парил в облаках».

Начинался век «подлинно золотой».

Мудрое правление пингвина вкупе со слоем ионосферы вполне обеспечивали безмятежное воробьиное существование. «Важная птица!» – с удовольствием отмечали воробушки и с еще большим рвением клевали навоз экономического развития.

После длительного периода сплошного политического оледенения наступили оттепели, следствием чего явилась гололедица – полное отсутствие политических трений. А гололедица, как известно, лучшая почва для «поступательного движения вперед».

Молодые и неопытные воробушки зачастую поскальзывались и падали. Их подбирали пахнущие бензином и гуманностью черные вороны. И отвозили к Совам.

«Неопытность» молодых воробушков заставляла, однако же, призадуматься и пингвина, и попугаев, и пристроившуюся к ним трясогузку. Не раз перед воробьиной толпою приходилось им превращаться в сладкоголосых сирен и уверять слушателей в том, что добродетель несовместима с бифштексом.

Доверчивые воробушки в таких случаях чирикали вполне восторженно, однако здесь же высказывали «вольные мысли» по адресу трясогузки и составных частей ея.

И вообще, следует отметить, в последнее время воробушки вели себя в высшей степени неприлично. К филантропии пингвина относились весьма скептически. И в самом выражении «бестолковый пингвин» усматривали тавтологию.

Единственное, что вызывало сочувствие у жителей «Птичьего острова», так это внешняя политика пингвина. Вероятно, потому, что она была очень проста и заключалась в ежедневном выпускании голубей. Если даже иногда и приходилось вместо голубей пускать «утку» или даже «ястребки», воробушки не меняли своего отношения к внешней политике, ибо считали и то и другое причудливой разновидностью голубей.

Все это я почерпнул, как уже отмечалось, из приветственной речи пингвина. «Растроганный до жалобных рыданий», я произнес, в свою очередь, несколько слов перед микрофоном. Я убеждал их всех, что подводное царство, коего я являюсь полномочным представителем, всегда питало к «Птичьему острову» любовь почти материнскую и даже почти сыновнюю; что к «Птичьему острову», без сомнения, обращены теперь взоры всего прогрессивного животного мира и т. д. и т. д. В заключение я выразил надежду, что в гостинице «Чайка», которая любезно мне предоставлена, я буду чувствовать себя как «рыба в воде». Что же касается «временных недостатков», то по прибытии в свою подводную резиденцию я буду молчать как рыба.

Вслед за этим открытая машина помчала меня к новой моей резиденции; причем всю дорогу сопровождали меня поощрительные возгласы «Хорош гусь!», снисходительное щебетанье и восторженное кукареканье. В воздухе словно звенел алябьевский соловей, запах птичьего кала говорил о подъеме материального благосостояния. И тем не менее мне казалось, что все эти звуки и запахи сливаются в одно – в мелодию «лебединой песни».

10 октября

Сначала проносятся, взбираются, словно ползут

на коленках от горизонта к зениту…

Одна… вторая…

Словно боятся взглянуть… упадут, разобьются…

И возвращаются снова, загораживают белым… все загораживают…

А потом оборачиваются… не обе сразу, а первая… Глядит расширенно…

Глядит прямо, недолго…

И, отвернувшись, заставляет уходить…уходить…

11 октября

Пятница – синее, удивительно – синее, иногда сгущается до фиолетового, иногда отливает голубизной, но во всех случаях – непременно синее.

Суббота – под цвет яичного желтка, гладкая, желтая и блестящая; к вечеру розовеет.

Воскресенье – кроваво-красное, зимой – румяное. Если смотреть на него со стороны синей пятницы – кажется багровым, а в самом себе ассоциируется со знаменами и кирпичной стеной.

Понедельник – до такой степени красное, что представляется черным.

Вторник – светло-коричневое.

Среда – невнимательному глазу кажется белым, на самом же деле – мутно-белесоватое, за которым трудно разглядеть определенный цвет.

Четверг – зеленое, без всяких примесей.

12 октября

Честное слово, я не виноват…

Разве ж я знал, что вы уезжаете… И потом – неужели все, о чем я говорю, нужно принимать всерьез… Мало ли что я скажу, – так ведь надо уметь отличить…

Одним словом, я совсем не виноват… я никак не мог ожидать, что опоздаю… Вернее, я опоздал нарочно, но ведь я совсем не хотел опаздывать…

Да и зачем мне опаздывать, даже если бы я этого и хотел… Это же не оттого, что я сошел с ума… я совсем и не сошел с ума… у меня, наоборот, самая нежная к вам привязанность, ко всем трем…

Может, я потому и не явился на «последнюю семейную встречу», что очень нежно к вам привязан… Вы, наверное, думали, что я снова «Жаворонок» вам буду играть или хвастаться… пить водку крохотными глоточками… Вы даже специально купили мне… А потом у поезда ждали… И уже когда поезд тронулся, все ждали: ведь он сейчас прибежит… как же он может не прибежать…

А я, может, в это время проститься с вами хотел… Лежал и «хотел»… Посмеивался… Я теперь всегда смеюсь, чтобы от страха не стучали зубы… Чтоб было незаметно, что они стучат… Я, может, в это время и «Жаворонок» хотел вам играть…

Мне ведь совершенно все равно, куда идти и что играть…

А я на самом деле только к двери подходил… и говорил: «Как вы смеете…» Младшего называть сумасшедшим, а потом еще «хотеть» чего-то… Вы хоть и не называли меня сумасшедшим, а я все-таки видел, что вы меня называли… Я даже к двери подходил и говорил: «Как вы смеете…»

Это не оттого, что мне хотелось отомстить… Вы же ничего не говорили – как же я могу отомстить!.. Вы просто думали, что я хвастаться буду… «Жаворонок» умеет играть… как же он не прибежит… он обязательно прибежит…

Вы совсем этого не думали… Ведь нельзя же в последний раз… Самый