Косотур-гора - Леонид Александров

работу, задали корму лошадям, подтащили сабаны под навес и, очистив опорки на ногах, подошли к колодцу умываться. Терли мочалкой друг другу спины, брызгались студеной водой, пошли в избу. Возле печи хлопотала Матрена.

– Воды вам нагрела, – проговорила она. – Простудитесь, кто сеять станет? – Неуклюжая и подурневшая, глядя на уставших братьев, участливо проворчала:

– Не ко времени захворал леший лохматый. Людям на смех – двое пашут, семеро пляшут…

– Но-но! Не трожь отца! – вступился Лаврентий. – Вот доживи до его годов. Прикатит по утру, не вытерпит…

Степан молча напяливал на себя рубаху. Любое слово, сказанное им в осуждение отца, может вызвать последствия. С ним молчаливо соглашалась лишь Матрена, но она – сноха, человек, взятый из чужой семьи. И дураку ясно: весенний день – год кормит, а для того, чтобы угодить отцу, братья ворочали землю от зари до зари. Прикатит к концу сева, а что окажется не по нему, огрех ли оставили, или семечко не забороненное – матерков да подзатыльников будет на десятерых…

Подъехал верховой. Степан понял, приехал Хасан, вышел за дверь. Поздоровались. Приехавший, не слезая с коня, подал руку и пригласил Степана в деревню. «Весело будет», – загадочно улыбнулся он. Вожак местной молодежи, веселого нрава, рослый, с приятным смуглым лицом и гибкою фигурой, Хасан был похож на девушку. Его чуть раскосые черные глаза были остры и наблюдательны. Под тонкими усиками на верхней губе виднелась постоянная улыбка, за которой таились хитрость и коварство. С такой улыбкой Хасан не раз собирал ватагу сверстников против подпивших русских парней, рискнувших приходить в их деревню.

Но со Степаном у Хасана как-то незаметно сложились теплые и дружеские отношения. Поначалу Степан побаивался пылкого, с необузданным нравом, приятеля. Чего доброго, заманит в темный угол, или на глазах людей сунет нож под ребра…

Как-то в разгоравшуюся потасовку, из-за пустяков, страсти накалились до того, что русские парни взялись за колья, взятые с изгороди, а «нехристи» – за ножи. Хасан крикнул своим, чтобы Степку не трогали, в ему сказал: «Кровь будет, уведи их!» – авторитет его в глазах Степана неизмеримо вырос, и он стал искать с ним встреч. Его подкупала в молодом башкирце безудержная удаль, умение ловко обращаться с необъезженной лошадью, искусно, как-то не по-нашему применять приемы спортивной борьбы. Не зря, видать, про него здесь говорили: Хасан шайтана78 оседлать может. Хасан плясать начнет – мертвого подымет.

И Хасану нравился этот русский, с виду застенчивый, но крепкий парень, далеко не трус, охотно согласившийся изучать их язык, не строивший брезгливую мину, когда его угощали кумысом79.

Вечер был по-особенному тихим и теплым. До одури пахло свежевспаханной землей, березовыми почками. Из ложка́, по краям которой светлячками выглядывали головки мать-и-мачехи, потягивало прохладной сыростью. Снизу, со стороны деревни, доносился чуть приглушенный гомон, в котором угадывался звук голосов, скрип тележных колес, собачий лай, глухое позвякивание ботала80 на шее лошади, отпущенной на волю.

От шалаша – балагана Зотовых, соседей Молчановых, струился дымок, и доносилась широкая, словно в половодье река, задушевная русская песня. Чистый женский голос отчетливо был слышен в вечерней тишине, пробиваясь через чахлый кустарник.

«Дорогой ты мой камушек, возлюбленный!» – выводила женщина. – «Залежался ты, мой камень, на крутой горе, на крутой-то горе, на сырой земле!»

Два мужских басили, повторяя:

«Ой да на крутой горе, да на сырой земле»

«До чего же все ладно и складно у Зотовых, – позавидовал Степан, начищая сапоги. – Батрачат, но поют. Не то, что у нас – не под всякую песню споешь и спляшешь…».

Зотовы всей семьей были на поденщине у Мышкиных, торгующих зерном и содержащих кабак, пользовались известной славой песенников и плясунов на селе, за что их часто звали на свадьбы.

Лаврентий с Матреной сидели на крылечке, завороженно глядя на багровый закат. От сытого ужина и усталости у него слипались глаза.

– Не спи, Лавруша! – тихо говорила жена. – День-деньской одинешенька, поговорить, словом обмолвиться не с кем. Не спи, родненький…

– Вот родишь – наворкуешься, – буркнул в ответ Лаврентий, встав на ноги, собираясь идти спать.

– Сон я нынче видела, – начала Матрена, стараясь удержать мужа возле себя. – Утром чашки убрала, вас накормивши. И сморило меня. – Она придвинулась к усевшему мужу, положив руку ему на плечо.

Они тихо переговаривались, и им одним были понятны короткие вздохи, недосказанные слова, и их ничуть не занимали торопливые сборы Степана. «Пусть идет себе, куда хочет – думала Матрена. – Нам хоть малую малость побыть вместе…»

Высокая, крепкая, под стать мужу Матрена за последнюю неделю заметно подурнела. Беременность наложила на её привлекательное лицо с гладким высоким лбом терпеливое страдание. Две ямочки на круглых её щеках теперь стали жалкими, а добрые карие глаза сквозили беспокойством. Она стала вспыльчивой, её часто одолевали слёзы. Свекровь, Пелагея Петровна, тихо осаживала невестку:

– Будет тебе, Матрена, будет! Молчанов в тебе сидит – оне все бешеные. Вот разрешишься – добрее станешь.

– Ой, маменька, я уж и сама не дождуся… Страшно мне! – тихо плакала она.

– Раньше срока не надо, не подгоняй, – гладила её по волосам Петровна. – Дождешься, не рожна с тобой не сделается. На том свет стоит: девки боятся, а бабы ложатся… Не ты первая.

Вот и теперь, поглядывая за сборами деверя, Матрена и радовалась, и злорадствовала. «Пусть гуляет, может и отлипнет барынька-то, – думала она с неприязнью о Татьяне Николаевне, хотя та при встрече с ней всегда была приветлива. – Неспроста, ой неспроста сверлит она шарищами Степку. Повадилась! Присушит она, городская краля, парня! А к чему она нам? Только и делов – самовар умеет ставить… Небось, ни полов помыть, ни варежку связать. Не замужняя, а две косы́ носит, не перекрестив лба в дом входит, бесстыжая…»

Матрене вспомнилось, как однажды Лаврентий пристально посмотрел на гостью. После её ухода она набросилась на мужа:

– Выпучил зенки-то. Все девки хороши и баски́, да? Я, небось, хуже её была. Глянула бы, какая ета станет с пузом-то… – И теперь, вспомнив об этом, она нежно трепала волосы мужа, привалившегося к ней.

Степан направился в деревню не по дороге, а напрямик – через покос. Хасан будто случайно встретил приятеля у колодца и, подмигнув, увлек Степана во двор приземистой избы. Через узкие сени они прошли в помещение, довольно-таки просторное, наполненное музыкой и молодежью.

Хасан приложил палец к нижней губе – не вспугни! – и оба с порога стали наблюдать за танцующими.

Под медленный ритм, взявшись за руки, посреди комнаты, освещенной двумя висящими на потолочной