Грозный час России. Предчувствие национальной катастрофы - Леонид Николаевич Андреев

чрезвычайно редки и малозначительны. Важно отметить, что наша архаически-реакционная печать, которая обычно и бывала создательницей патриотического неприличия и диковоинственного шума, в этот раз не без основания настроена против войны и гораздо даже более, чем мы, заботится о германском гении, горькими слезами оплакивает Вильгельма, которому хоть и удалось разрушить «жидовский Лувен», но дальше идти не даст все тот же «жидовский кагал».

Сейчас не настолько хороша погода, чтобы подробнее выяснить всю важность и значительность этого факта; важно лишь то, что с низов нам не приходится ожидать отречения от даров германского гения, а скорее наоборот: излишнего их утверждения. Что же касается интеллигенции нашей, то мне кажется смешною сама мысль о том, чтобы когда-нибудь мы отреклись от даров немецкого гения, разлюбили Шиллера, перестали читать Канта и Шопенгауэра, забыли Лассаля и Маркса и в печку выбросили Гёте. При самом сильном напряжении фантазии невозможно вообразить русского музыканта, который отказался бы от Вагнера, русского социолога, мыслителя, философа или практического общественного деятеля, который пренебрег бы колоссальным идейным опытом, накопленным Германией. Это просто невозможно. Но даже и найдись такой, в виде разительного исключения, он не мог бы осуществить своего отказа, не разрушив тем самым всей своей личности: дары германского гения уже давно поглощены нами, вошли в нашу кровь и плоть, организовались, стали нашей наследственностью.

Ибо наша настоящая русская гордость заключается в том, что мы, по счастью, умеем ценить, любить и почитать все великое и прекрасное, под какими бы широтами и в каком бы народе оно ни родилось. Начиная с призыва варягов и Владимира, искавшего за морем лучшую веру для своего народа, продолжая Великим Петром и поднесь — Россия с ненасытимой жадностью зовет к себе учителей изо всех стран, с радостью приветствует всякий талант, который может ей хоть что-нибудь дать, широко раскрывается для идеи. И естественно, что старый и богатый Запад, сам вскормленный молоком Рима и Греции, корни своей мощной культуры скрывающий в неисследимой глубине прошлого, стал для нас неиссякаемой сокровищницей идейного, тысячелетиями накопленного опыта.

Но если Европа, по слову Достоевского, является для нас второй и даже первой родиной, то для идеи Европы Россия давно уже стала вторым отечеством, порою лучшим, чем первое, — подобно Америке для эмигрантов. Нигде так хорошо не живется идее, нигде она не имеет столь страстных прозелитов, как у нас; и на каком бы языке ни начал говорить писатель и философ, он очень быстро становится русским, переживается нами с болью и трепетом, занимает почетное место в божнице.

Нынешней весной мне пришлось слышать жалобы в Риме, что при наличности своей довольно бедной текущей литературы, итальянцы совсем не переводят и не знают не только нас, русских, но и англичан, и французов, и немцев. Те же жалобы слышал я много лет назад и в Берлине, хотя и не в столь резкой форме; последнее же время, как известно, сами немцы жалуются на другое: на засилье в Германии русской литературы, что воистину смешно и может свидетельствовать только об ихней нетерпимости: переведено в Германии ничтожное количество русских произведений. Но и Франция, и Англия, и Америка также мало переводят у себя иностранцев, довольствуясь собственной литературой, что далеко не всегда оправдывается ее настоящим состоянием.

И конечно, они от этого теряют, ибо теряет всякий, кто не знает. Варясь в собственном соку, не расширяя сферы чувственного и идейного опыта введением новых и расово чуждых элементов, женясь, так сказать, на кровных, — они суживают свое миросозерцание и мироощущение, а национальное свое сгущают порой до степени уродства, чему пример та же самодовлеющая и ограниченная Германия.

Как известно, германцы мечтают в лице своем возродить могучую Римскую империю, и в этой романтической мечте своей черпают даже особые силы. Но они забыли, что одним из древнейших зданий Рима является Пантеон, что у широко смотревших римлян, наряду с их римской идеей, существовал и алтарь «неведомому богу». И им не удастся стать новым Римом, пока место Пантеона у них занимает Аллея Побед и алтари ставятся только Бранденбургским Курфюрстам. Излишек национально-сгущенного самочувствия хорош только при защите, когда слабому приходится отстаивать свою самобытность перед лицом сильнейшего, но при нападении с широкими целями он вреден.

При этих условиях опасаться, что мы когда-нибудь можем отречься от даров немецкого гения, повторяю, нет никаких оснований. Можно почти с уверенностью сказать, что ни один народ не обладает даром такого совершенного понимания красоты и величия, как русский, такой широтой и свободой восприятия, не связанного мелкими национальными или иными чувствами. В этом наше богатство; этим свойством нашим объясняется и тот необыкновенно быстрый рост России за последнее столетие, которого мы сами как будто не замечаем и не ценим единственно по скромности. Отсталые во многих других отношениях (что мы и сами хорошо знаем), — в области духовной культуры мы достойны идти рука об руку с наиболее передовыми народами света; и никаким силам реакции никогда не удастся втиснуть наш свободный и широкий дух в узкое русло национализма с его ужасной нетерпимостью и подменой высокого солнца, для всех равно сияющего, местными фонариками.

И совершенно излишне, как то сделано в воззвании писателей, художников и артистов, — «напоминать гибельность таких путей»; наш путь намечен давно, и колеи его так глубоки, что не случайностям даже мировой войны стереть и загладить их.

И как мы не откажемся от Шиллера, — раньше германцы сделают это, — так не сделаемся мы шовинистами и милитаристами, каков бы ни был исход войны. И в этом отношении некоторый страх воззвания, что «пламенем может перекинуться ожесточение к другим народам», и напоминание «гибельности такого пути» мне представляются необоснованными, вызванными не столько реальными объективными причинами, сколько субъективным настроением людей, несвоевременно занявших свидетельскую скамью.

Стоит даже только поверхностно оглянуться на пройденный нами исторический путь, чтобы убедиться […] русского народа для культа милитаризма […]. Наше воинство всегда имело ограниченно деловой и рабочий характер, были ли это стрельцы Грозного или даже по прусскому образцу («гений Германии») обученные и сорганизованные солдаты Павла Первого; с развитием же в России гражданственности и с осуществлением всеобщей воинской повинности, […] славная армия наша стала лишь частью по необходимости вооруженного народа. [Специфический «воинский дух», самодовлеющее горение на алтаре Марса,] […] [гордое самоуслаждение и самообожание, какое находим мы в германской армии, всегда были чужды русскому воинству.

Когда я вижу на улице Берлина только трех солдат, марширующих со смаком и необыкновенной энергией, или трех таких же офицеров, гуляющих по Тиргартену и среди дружеской беседы не