Грозный час России. Предчувствие национальной катастрофы - Леонид Николаевич Андреев

Но то, что испытывает личность, еще в большей степени переживает побежденный народ, где к стыду перед самим собою прибавляется стыд друг перед другом, становясь как бы всеобщей круговой порукой, длинной цепью, которою скованы каторжники; где чувства бессилия, тоски, подозрения и жестокость, множась друг другом, приобретают характер стихийного размаха. Поскольку вся жизнь слагается из ряда незаметных действий, и тот жест, бодрый или унылый, каким кузнец берет свой молот в руки, определяет работу всего народа, ее быстроту и продуктивность, — постольку всякое поражение, стихийно понижая мощь отдельного лица, стихийно понижает и творческую энергию народа, плодотворность его труда. По виду все остается тем же: так же бегают и суетятся люди, строят дома и дороги, сеют и жнут — жрать-то ведь надо! — и никаким прибором, никакой статистикой не учесть той великой разницы, какая создается между тем, что производит народ в данных условиях и что мог бы он произвести в условиях иных.

И недаром в начале нынешней войны некоторые французские публицисты, с восторгом созерцая мощный подъем народа и отмечая в прошлом некоторое оскудение духа всей нации, понижение ее жизненных и творческих сил, объясняли это разгромом 71-го года. Сорок лет прошло со времени Меца и Седана, а народ, такой талантливый и сильный, как французы, такой, казалось бы, искушенный во всех превратностях судьбы, все еще не мог оправиться от поражения, в котором и вины-то его было очень мало. Всем известна мечта французов «о реванше», которой были скрашены их первые годы после поражения, а кто знает, чего стоило их душе — душе Франции! — отказаться от этой мечты перед лицом все растущего врага? И кто осмелится сказать, что наиболее страшное зло, губившее Францию, — ее неохота рождать и иметь детей — не имела своим источником все того же рокового семьдесят первого года, все того же Меца и Седана? Даже детей не хотят иметь побитые, — горе побежденным, против них восстают все силы духовной жизни! И что значат эти пресловутые пять миллиардов контрибуции, которые почти без ущерба для себя заплатила богатая Франция и которые послужили будто бы началом могущества Германии, — душа Франции была опустошена и принижена, ее светлый дух помрачен, пламень творчества пригашен.

Нет у побежденных радости ни в чем, и те народные движения, толчком к которым послужило поражение, — большей частью безрадостны и кровавы. Есть сила у отчаяния, но результаты ее ничтожны и не соответствуют затратам: мрачный народ, душа которого колеблется на границе самопрезрения, мрачно движется по тяжкому пути, умножая количество необходимых жертв теми ненужными трупами, что создаются чувствами общего раздражения, тоски и обесцененности жизни. Выражаясь иными словами: там, где нужно ведро крови, он тратит бочку, крепчайшее вино жизни пьет как воду. Ночь души так же темна, как и всякая ночь. И были ль бы так безумно жестоки, так бесчеловечно свирепы французы-версальцы, истреблявшие французов-коммунаров, если бы позади их не стоял тот же горький, едкий, неотмщенный Седан?

Но если таким страшным оказалось поражение для французов, с их культурою, с их героическим характером, воспитанным многими и великими победами в прошлом, то насколько страшное оно для нас! Как бы ни рассуждать о русском народе, об его национальном характере с высших точек зрения, одно его печальное свойство известно всем и никем не оспаривается, даже ветеринарами психологии: это — слабость веры в себя и свои силы, отсутствие самоуважения и чувства достоинства, почти полное презрение к своему. В этом смысле «пораженчество» не ново и есть лишь кровное детище «самооплевания», нашего престарелого родоначальника и патриарха.

Да и откуда было взяться вере в себя и свои силы? Уже давно богаты, умны и свободны наши соседи, а мы все так же нищи, убоги, темны и невежественны, как во времена Рюрика; у них — пути и дороги, а мы все по пояс сидим в невылазной грязи. Прошлое наше… что говорить о нашем прошлом? О нем давно и хорошо рассказывает Иловайский, и не мне с ним поспорить: попробовал сделать это Щедрин в своем «городе Глупове» — и сатира оказалась ниже чистосердечного повествования официального историка. Давно ли мы избавились от такого «института», как крепостное право? И когда я вижу, как известная часть нашего «парламента» слишком низко сгибает спины перед министрами и торопливо стаскивает шапку, я думаю: это — люди, развращенные рабством, это — внуки, а то и дети крепостных, увидевших барина, это — сами баре, жадные к поклону… что требовать от них? Сильна поганая привычка, и нужен ряд поколений для одной только прямой спины.

А наше настоящее? Можно сказать только одно: нигде на свете, ни у друзей наших, ни у врагов, не делается того, что делается у нас, с каким чувством… изумления должны созерцать нас и друзья, и враги! Все это — и прошлое наше, и настоящее — не дает твердых и ясных оснований для необходимой веры в себя и свои силы; и нужно очень сильно любить Россию, очень крепко чувствовать ее, ее молодость и чуткую, молодую совесть, чтобы понять всю жалкую преходящесть и невылазной грязи нашей, и всех этих министров, согнутых спин, и всей этой драматической чепухи, которая, под видом управления, без плана и смысла носится по нашим просторам, подобно перекати-полю или саранче, все пожирающей, на что случайно усядется. Нужно очень чувствовать Россию, чтобы поверх существующих голов узреть в тумане будущего иные светлые, не марковские головы и всем сердцем поверить в ее молодые, не только не исчерпанные, а еще и непочатые силы. А многие ли верят так? И уже не колеблется ли вера и у тех, кто еще недавно ее имел?

И если к этому состоянию нашего духа прибавить еще поражение, со всем тем разрушающим жизнь, что таит оно в себе, — воистину будет страшно. Я не говорю о непосредственных материальных последствиях поражения — они всем видны, за исключением тех, кто не хочет видеть, — я говорю о несчастной душе России, и без того слишком упоенной уксусом и желчью, о тех далеких несчастиях, которые всею тяжестью своею лягут на детей наших и внуков до седьмого колена. И много ли останется верующих тогда? И не скажем ли мы всем народом, подобно тому, как это сказала Франция: стоит ли рождать детей, чтобы и они терпели участь, подобную участи их отцов?