Морские истории - Иван Степанович Исаков

немало... Какие сладкие речи говорили, когда во флот отправляли, а сейчас старшина моей старухи даже слушать не хочет!..» И все же Капранов не уехал, даже в краткосрочный отпуск[39]. Так понимал он долг свой перед родиной и революцией, и его пример решил мою судьбу.

Наконец, неискушенный в политике мичман достаточно хорошо знал историю закавказских народов. Вот почему, несмотря на оптимизм «полномочных представителей», я был убежден, что именно шовинизм и ультранационализм, насаждаемый местными меньшевиками, и приведет тех, кто им вверяет свою судьбу, к гибели, и турки еще раз в истории будут вырезывать армян, используя конкурентные интриги так называемых больших наций.

Несмотря на всю горечь того, что ничем пока не могу помочь матери, что-то подсознательно подсказывало, что хоть и не в качестве командующего горно-озерной флотилии, но я все же вернусь еще в родные края и тогда смогу помочь не только своей семье, но и многострадальному армянскому народу[40].

Позже, в поезде Финляндской дороги, когда возвращающиеся матросы угостили меня чаем, промелькнула мысль, а что, если попроситься к С. Шаумяну, который должен был находиться в Баку? На этом я заснул, смутно намечая другой путь через Астрахань. Но оказалось, что я плохо знаю обстановку и на этом направлении.

Чем же закончить эту давнюю, но достоверную историю, столь трагическую не только для меня?

В 1919 году, пройдя школу «Ледовой операции» и борьбы с блокадным флотом англичан, бывший изяславец получил назначение в Астрахань в Волжско-Каспийскую флотилию.

Являясь начальству, неожиданно для себя увидел еще одного тифлисца, с которым был знаком в юношеские годы. Теперь Григорий Агабабов, ходивший в студенческой тужурке, состоял членом военного совета флотилии.

Краткие официальные разговоры неизбежно перешли на семейные воспоминания земляков, после чего я рассказал о своем первом и последнем паломничестве к святой Екатерине в Петрограде.

— В каком эшелоне тебя тертеры хотели доставить в Закавказье?

— В четвертом! А что?

— А то, что если бы ты послушал глас этой самой Екатерины, то лежал бы сейчас под землей, где-нибудь под Бесланом или Гудермесом, с мозолями на руках.

— Не понимаю!

— Так вот, слушай. Дашнаки (так же как мусаватисты и грузинские меньшевики) торопились использовать открывшуюся возможность для того, чтобы скорее и побольше перебросить кадровых и боевых офицеров, ранее служивших в царской армии, с тем чтобы обогнать друг друга в формировании националистических армий. В тот же период усиленно развертывались свежие части и соединения для Деникина, на Дону и Кубани.

Вот почему эти эшелоны с офицерами-нацменами под любыми предлогами задерживались в Ростове, Кавказской, Екатеринодаре и на других узловых станциях, вплоть до Армавира, и целые комиссии генштабистов, обходя вагоны, вербовали транзитных пассажиров в добровольческую армию, напоминая о присяге, о «единой и неделимой», об офицерском долге и т. д.

Долго говорить почему, но эта вербовка никакого успеха не имела, несмотря на то что один и тот же поезд иногда обрабатывался до трех-четырех раз на последующих станциях, загонялся в тупики на десятки часов и под конец отказывающихся даже запугивали будущими карами, «когда в России будет наведен порядок!».

Затем эшелон пропускался, но с одновременным телеграфным уведомлением очередного имама (вроде Гацинского), хозяйничавшего на территории Дагестана.

Состав останавливался последним на одном из перегонов, разграблялся (а грабить было что, так как люди ехали на родину, покинув Петроград или Москву навсегда), затем мужчин (на 90% офицеров) заставляли рыть общую могилу, после всех без изъятия расстреливали с женами и детьми.

Почему деникинцы и расстрел, и грабеж перекладывали на имамов? Ведь позже они с успехом занимались этим делом сами. Надо думать, что перед общественным мнением мира в начале 1919 года это было политически невыгодно для так называемого «белого движения», тем более что при штабах на Дону и Кубани были представители «союзных армий».

Такая же судьба постигла и четвертый армянский эшелон.

———

КОК ВОРОНИН

В этом рассказе описаны два самостоятельных эпизода, не связанные ни временем действия, ни местом. Один из них можно было бы назвать «Устойчивость симптома», а другой — «Неистребимая любовь к морю».

Нужно ли было помещать их рядом и стоило ли вообще публиковать — пусть решает читатель. Что же касается автора, то он считает необходимым заверить, что в обоих рассказах не выдуманы ни фабула, ни основные детали и имена.

1

Осенью 1914 года, в один из ненастных петербургских дней, когда сырой и пронизывающий ветер гнал со стороны Финского залива низкие и лохматые обрывки штормовых облаков, мне с моим дядей пришлось идти в сторону Васильевского острова, мимо Института для благородных девиц[41].

Уговорились, что на Николаевском мосту мы распрощаемся, так как дяде — неугомонному «охотнику 44‑го драгунского Нижегородского» — сегодня же необходимо было выехать к своему полку в Тифлис, а племяннику надо было поспешать на трамвае в Гавань, в Дерябинские флотские казармы, чтобы не просрочить увольнительную со всеми вытекающими последствиями.

— Как жаль, что мы в форме, — досадливо сказал дядя, — а то заглянули бы на прощание к «Донону»... Так кавказцы не прощаются, уходя на войну!

Когда мы поравнялись с роскошным портиком дононовского ресторана, прямо на нас неожиданно шагнул хорошо выутюженный флотский офицер с погонами старлейта.

Еще мгновение — и вместо уставного шага и приветствия началось взаимное похлопывание по плечам и обмен традиционными: «Сколько лет!.. Сколько зим!»

— Ты, собственно, куда?

— К полку, на Кавказ. Вот, не вытерпел... и, несмотря на возраст, пошел охотником!.. В такие дни сидеть в конторе совесть не позволяет!.. А ты?

— Как видишь — призвали из запаса и благословили «воспитателем»! Ха-ха... в Морской корпус. А это что за нештатное пополнение флота с тобой?

— Мой племяш!

— Вижу по погонам, что из студентов.

— Из студентов!

— Ну-ну!.. Посмотрим, что выйдет из этого эксперимента морского министра и Государственной думы...

Несмотря на незначительность разговора и случайность встречи, во время которой мне пришлось почтительно молчать, ясно было, что старлейт абсолютно трезв, однако нервничает и чем-то очень озабочен.

И еще я заметил, что дядя порывался о чем-то предупредить меня, но из-за настороженности старлейта ограничивался только многозначительным подмигиванием. А старший лейтенант, продолжая рьяно защищать идею сословности для флотских офицеров, в то же время так часто и мрачно посматривал на рваные тучи штормового неба, как будто ему предстояло выводить из устья Невы большой фрегат с парусным вооружением прошлого века.

— Ты далеко, Шлиппе?

— Да нет... Мне надо на Остров... в Морской