Маска или лицо - Майкл Редгрейв

парадоксы, оно пытается выдать полуправду за абсолютную истину. Можно подумать, что актер больше всякого другого художника хочет нравиться публике. Главное, он должен нравиться себе. Но если такое самомнение вообще опасно, все же фраза «играть для галерки» сохраняет свой смысл, поскольку, несмотря на телевидение и кино, билеты на галерку раскупаются, хоти и в последнюю очередь. Для актера тема эта довольно скользкая. Я вспоминаю одного хорошего друга из Кембриджа, члена преподавательского совета, женщину выдающуюся и очень симпатичную и притом весьма интересующуюся театром и драмой. Но когда я сообщил ей о своем несколько запоздалом решении идти на сцену, следуя в этом своим отцу и матери, деду и бабке, она ответила мне, что это ее очень огорчает и что хотя она и не собирается меня отговаривать, но предлагает подумать над следующими словами: «Если количество аплодисментов есть мера актерского успеха, то как можно избежать того, чтобы аплодисменты не стали единственной целью актера?» Помнится, я ответил ей, как думал тогда, как думаю и теперь: хотя в словах этих довольно много правды, но они в равной степени могут быть отнесены к целому ряду профессий. В равной ли степени? Может быть, и нет. Но в той мере, в какой актер является художником — а я счастлив сказать, что, по моему глубокому убеждению, среди профессиональных актеров Англии много настоящих художников как среди тех, кто играет большие роли, так и среди играющих роли поменьше, — к ним это суждение неприложимо. Ждать похвалы, когда она заслужена, свойственно человеческой природе, но столь же свойственно ей и брыкаться в ответ на всякий укол. Когда дело касается актеров, то уколы, хотя порой и очень незначительные, все же могут вызывать серьезные последствия.

Я, к сожалению, мало сведущ в психологической терминологии, чтобы соответственно определить тот особый род энтузиазма, который в нашей стране носит более скрытый характер, чем в других странах, в силу присущего нам скрытого пуританизма. Это он заставляет людей, пожелавших поблагодарить какого-нибудь актера за его игру, начинать письмо словами: «Я впервые в жизни пишу письмо актеру». Можно подумать, что эти люди намереваются присудить ему какое-нибудь особое звание. Но, откровенно говоря, прочтя множество писем такого рода, нельзя не прийти к мысли, что некоторые из их авторов хвалят самих себя и притом отнюдь не бессознательно. Многие из них хотят просто получить автограф актера, но считают обязательным предварить свою просьбу словами: «Это для моей подруги», «для жены», «для сына» или «для друга моего друга».

В самом деле, любопытно было бы подсчитать, если только все эти ссылки действительно верны, сколько же людей не решаются заговорить сами. Что касается меня, я скорее попрошу о чем-нибудь сам, чем стану кого-то подговаривать просить для меня: получив то, что мне хотелось, через вторые руки, я испытал бы разочарование. И есть, наконец (я не могу, увы, избежать этого нелюбимого мною слова), еще «болельщики», которые считают, что нельзя хвалить, не прибегая при этом к помощи своего рода словесного стилета. Иногда это оружие приобретает размеры настоящего палаша. Так, например, мисс Зена Дэр [13] рассказывала мне, как однажды ее остановили у артистического подъезда в Саутпорте, где до этого она много и с успехом выступала в музыкальных спектаклях, но на этот раз играла в серьезной пьесе, не собиравшей полного зала. Мисс Дэр со своей обычной сладковатой язвительностью заметила своему поклоннику, просившему у нее автограф: «Но ведь вы здесь в Саутпорте не очень цените серьезные пьесы!» И получила в ответ: «Нет, отчего же? Мы их даже боимся!»

Подслушивать замечания публики, выходящей из театра после спектакля,— любимое времяпрепровождение многих актеров, посещающих спектакли своих коллег. Помню, я смотрел по меньшей мере трижды столь памятное для всех нас возобновление «Чайки» в Новом театре. В последнем акте этой отличнейшей постановки Тригорин появляется в костюме из красноватого твида. Выходя из театра, я слышал, как одна дама с тревогой спрашивала своего спутника, который, по-видимому, пришел на спектакль лишь по ее настоянию: «Ну, дорогой, как тебе понравилось? Ты не вздрогнул, когда бедный молодой человек застрелился? Я так испугалась». Ответ был резкий и не допускающий компромиссов: «Будь я на его месте, я бы застрелил того типа в красных штанах». Иногда — впрочем, я боюсь, что теряю серьезный лекционный тон и впадаю в болтовню, — актерам даже не надо находиться в зрительном зале, чтобы слышать, о чем говорит публика. Так, в некоторых лондонских театрах актерские уборные размещены прямо над задними рядами партера или за галеркой, и оттуда слышны все разговоры. Различные комментарии, которые доносятся до слуха актера, пока он гримируется, бывают порой очень решительными, хотя, вероятно, это не мешает им быть полезными. Помню, в Стратфорде, еще до того, как к зданию в силу каких-то таинственных причин, которых я до сих пор не могу постичь, пристроили новое крыло с актерскими уборными, у прежнего артистического подъезда раз в неделю собиралось несколько молодых людей и девиц, по-видимому, специально, чтобы поболтать о театре. Не думаю, чтобы они приходили на спектакль, хотя, может быть, это так и было. Во всяком случае, после первого звонка они часто еще продолжали свой разговор. Их замечания о театре порой звучали уничтожающе. Особенно меня поражала их страсть констатировать разные несчастья. Помню, один из них сказал: «Дорогой мой, я был там в тот самый вечер, когда Флора Робсон [14] пустила петуха». Иногда случалось подслушать столь же ошеломляющие замечания как раз в ту минуту, когда, казалось бы, ты от них застрахован, то есть прямо во время спектакля. Помню, играя «Месяц в деревне» в театре Сент-Джеймс [15], я только что удобно устроился, готовясь начать свой первой диалог с Натальей Петровной и устремив на Валери Тейлор [16] взгляд, полный любви и нежности, как вдруг до меня донеслись шепотом сказанные соседу слова одной дамы в ложе: «Она мне нравится!» Я чуть не подавился собственной репликой. Мало кто из зрителей знает, что театральный зал представляет собой куда более совершенный резонатор, чем сцена с ее кулисами, проходами, люками, которые частично скрадывают даже самые громкие и чистые голоса. Многое из того, что в зале произносится шепотом, до прочих зрителей не доходит, так как одни из них сидят позади шепчущего, а у сидящих впереди внимание направлено на сцену, да и раковина человеческого уха обращена вперед. Но, как ни странно (хотя за точность своего замечания я ручаюсь), актер обычно слышит шепот и бормотанье зрителей именно в те минуты,