Рождественская шкатулка. Рассказы русских классиков - Николай Васильевич Гоголь

Согрешили мы. Все согрешили. И нечем нам встретить праздник.

* * *

Это – любимый день детей и женщин. Любимый день семьи. Но далеко мы от них. Точно мы, бросив жену, детей, семью, куда-то от них ушли и заблудились. Это не физически, не географически, а духовно, в мыслях.

Где мы?

Право, если бы не школа и необходимость покупать по осени учебники, если бы не статьи в журналах и газетах о «школьном вопросе», – никто бы и не догадался, что мы живём с детьми, что при нас есть дети, что от нас рождаются дети! До такой степени духовный наш мир далёк от них, пуст от них, забыл о них. Самое «Рождество Христово» мы проводить не умеем, разучились: нервно, торопливо, озабоченно мы входим в детскую комнату, подходим к зажжённой ёлке или смотрим на зажжённую в зале парадную, нарядную ёлку. Но в душе нам не до неё; мы с нею скучаем втайне. И вот, едва загасили на ней свечи и минуло семь дней, – мы выталкиваем её в сени, в кухню, к дворникам и равнодушно смотрим из окна делового кабинета, как он рубит её на прутья для подтопки плиты.

«Детская забава! Нам не до неё!!»

Ах, если б нам было «до неё», если б в душу нашу не вошёл официально и на час, а впорхнул в неё, как птичка, и прочно уселся там «детский праздник», «женин праздник», – было бы на земле несравненно веселее и счастливее; и, говорим совершенно серьёзно, «полигические перемены», происшедшие от разлияния на нашу психику и на нашу жизнь детского веселья, детской чистоты, детской невинности, – были бы неисчислимы и поистине равнялись бы самому громадному социальному перевороту! Такому, что и измерить его величины нельзя…

И, прежде всего, ближе всего, – мы не опустили бы совестливо и мучительно глаза перед рождественской зарёй. «Кровь в небе! Как в нас! И мы любим её там, как любим у себя. И бережём»… С испугом Касьяна с Красивой Мечи мы не «открыли» бы её, не дали ей взглянуть на солнце и умереть. Вот первый результат настоящего «детского праздника», разлитого на весь год, конечно, не в безделье своём, а в весёлости своей, в оживлении, в чистоте и невинности. Мы не «открыли» бы кровь и не взывали, как Каин:

«Теперь каждый, кто увидит меня, – убьёт меня».

Ужасный страх, ужасное томление… Ужасное бегство. Да, бегство. Взгляните: люди бегут друг от друга, прячутся один от другого. «Не доверяй другу: другу-то именно и не доверяй. Лучше к чужому пойди»… Эта ужасная мысль мелькает в воздухе, и, подождите, она разольётся, да уже и разливается в определённых кругах людей, как «погода», как «климат». Ещё несколько этапов по этой дороге, и станет невозможно жить; все человеческие сношения невероятно затруднятся.

Ведь, убитым, первым убитым на земле был брат, родственник, «свой человек». Рука поднялась впервые вовсе не на чужого, не на врага природного, от рождения и по положению. «Чужой мне не мешает, но вот свой человек, ближний – мне не даёт жить, и я задыхаюсь там, где дышит он».

Ужасно! Ужасная истина, записанная на первых страницах Библии.

* * *

Всё от грехопадения… Всё от греха… А греха больше там, где мало детей. Где их вовсе нет, – невольно рождается чудовищный грех.

Пришла железная «государственность»; пришёл железный «социальный строй». Там и здесь детям стало неуютно. Там и тут детей просто некуда деть… В единственной русской социальной утопии, романе «Что делать», проектировано, что дети будут общие, как и жёны до некоторой степени общие… Но это – не идиллия, и построено так не по какой-нибудь нежности к детям и матери, чего в романе не заметно, а потому, что собственно детям и матери не нашлось места, своего и самостоятельного места; и когда от них все «будущие граждане-работники» оттолкнулись, то они и сделались естественно «общие» и «ничьи». Как «ничьи» дети в воспитательном доме, или как гимназисты в прежней толстовской гимназии, отстранившейся как можно дальше от семьи и не подпускавшей семью к себе. «Ну, их»… – девиз Чернышевского и Толстого (Д. А.).

Мы упомянули о казённых заведениях, особенно прежнего типа. «Пришла железная государственность» – и вывела детей из семьи, из родного дома, построив для них полудворцы, полуказармы. Похолодела семья, и государство не согрелось. «Пришествие государства», вообще, сопровождалось похолодением всех вещей, всех отношений, самого человека. «Горлинок» стало некому и не для чего приносить. Кстати: Христос родился в Вифлееме, в стране уже завоёванной, без политичности, без государственности… Была жизнь; был быт; были нравы и богослужение… А государства и его вездесущего сопутствия – чиновника – не было.

И там Христос родился.

В «железной государственности» Его не могло родиться… Не тот воздух. Воздух жёсткий, холодный. Неприятно дышать, никому не приятно. Святые жены Евангелия задохнулись бы в нём. И Симеон, и Анна умерли бы в мизантропии не только не дождавшись, но и не желая дожидаться «чудного рождения»… Перестав надеяться на него, перестав верить в него.

«Горлинки», голубки Евангелия, не уместны там, невозможны, где застучало железо о железо, топор о топор и нож о нож. «Горлинки» отменились, – по любопытному мотиву: «жалко проливать их кровь»; и сейчас же вскрылись жилы человека, и стал человек «показывать солнцу кровь», – по пугливому выражению Касьяна с Красивой Мечи. Настал грех. Жертвы из «горлинок» отменились: настали человеческие жертвы.

И потемнела кровь в человеке. Самая кровь сделалась грешною. Такою она сделалась от греха, но потом уже сама начала изводить из себя грех. Каин имел тёмную кровь, Авель имел светлую кровь. Все мысли наши рождаются из крови.

И стал человек с тёмною кровью убивать.

И ещё он стал испуган, что «и меня убьют».

И от испуга ещё расширял круг убийства.

И завертелись колёса, рычаги страшной машины… социальной машины. Колёсико цепляет за колёсико и поворачивает его. Все испуганы, кричат: «Не надо крови». Но крови всё больше. Уже не могут остановить, остановиться.

Она течёт снизу, сверху. И каждый раз слышится оправдание. «Это не мы убиваем: но оттого, что нас убивают, – и мы убиваем». Но не в том, как оправдываются, заключена суть, а в том, что есть дело, в котором надо оправдаться.

* * *

В детстве, в лесном костромском крае, мы олицетворяли «Рождество Христово»… Праздник был для нас, детей, не день, а «кто-то», кто к нам приходил… Мы ждали «Рождество» к себе на стол, в комнатку. Самого дня я не помню, как