Исследование ужаса - Леонид Савельевич Липавский

Я говорю это к тому, что выпрямлять покачивание можно с разных сторон.

Природа лечит неврастению, и воздух, и вода, получается как бы продувание человека, его кровеносных сосудов, его дыхательных и прочих трубочек. И короткая легкая дремота, когда дыхание удлиняется, и невесомость при плавании, и широкое разнообразное пространство, и музыка, и массаж, вообще всякий ритм. Почему работа лечит неврастению? Она выводит человека из застоявшегося рукава воды в русло, возобновляет обмен сил человека с миром.

Тик лечат, как известно, не усилием преодолеть его, а искусством расслабления. При разряжении исчезает комок, освобождается от искривлений чистый правильный ритм. В этом, наверное, и польза гипноза и электризации; они требуют, как предварительного условия, разряжения.

Техника разряжения не пользовалась вниманием, в особенности в Европе, так как практическая жизнь требует напряжения, усилий, – они дают результаты.

Я. С.: Четыре важных вещи, которые я хочу сообщить. I. Миру присуща приблизительность; поэтому никогда не надо говорить точно, в числах. II. Страх – порождение расстояния; представление смерти – представление бесконечного расстояния. III. Мир определяется всего несколькими знаками, как-то – небытие, время, смерть, деревья или вода. IV. Сознание не подвержено ограничениям пространства и времени, оно может быть сразу в разных местах, следовательно, возможно, что оно одно для всех людей и каждому кажется, что оно именно его.

Л. Л.: Во всем этом чувствуется что-то правильное. К сожалению, твои пункты не только не объясняют, но даже не дают зацепки для объяснения вещей, о которых ты говоришь. Тут нет посредствующих звеньев, какой бы то ни было связи с имеющимися у нас житейскими представлениями. И можно ли говорить: «вне ограничений времени и пространства». Ты не объяснил, в чем эти ограничения, не показал, как представлять себе «вне времени и пространства»; и, значит, фраза бессмысленна. Да и как нелепо ставить пространство и время рядом, как равноправное, – это уже не дает шансов их понять. А те знаки мира, которые ты перечислил, так тождественны и общеприняты, что бесплодны. Нельзя открывать тайн мира набегами; ясновидением, при котором брезгливо отбрасываются все посредствующие звенья. Тут смесь гордости с трусостью. Гордость – говорить только об основах мира; трусость – не прокладывать к ним пути сквозь ежедневный житейский опыт. Это нахальное мышление.

Я. С.: У тебя два недостатка: легкомыслие и лень. Легкомыслие: ты судишь просто по последнему своему впечатлению. Лень: ты дорожишь своим спокойствием. Поэтому именно ты можешь понять только ненавязчивое искусство. А есть и навязчивое, например Библия. Ты не смог дочитать до конца даже книги Иова.

Л. Л. изложил Д. Д. свою теорию неврастении.

Д. Д.: Это не ново. Учителя музыки, например, больше всего обращают внимание на то, чтобы руки у учеников были расслаблены. Гимнастика Дельсарта также основана на разряжении.

За водкой.

Н. А.: Женитесь, Я. С., вы не знаете, как приятно быть женатым.

Я. С. (обращаясь к Д. X.): Вы прекрасны. Вот про Л. Л. этого нельзя сказать. Давайте же поцелуемся.

Д. X.: А в вас есть нечто величественное. Я с удовольствием с вами поцелуюсь, если вам это не неприятно.

Н. А. (внезапно): Ну, как, отрыган-то действует?

Я. С. хочет налить еще водки себе, но обнаруживает, что бутылка пуста.

Я. С. (разочарованно): Все допили! Пойдемте, купим еще бутылку.

Прежде, чем ему успевают ответить, вдруг страшно бледнеет и выходит тошнить.

Л. Л.: Вы родились под счастливой звездой, Д. X. Природа вас щедро одарила. Про вас можно сказать словами H. М.: «Митька Загряжский – талантище!» А что хорошего дала вам эта звезда? Или, может, в окончательном перерасчете не важно, что человек сделал?

Д. X.: Если и так, все равно нельзя думать об этом перерасчете.

Я. С. возвращается страшно белый, так что даже неестественно, что это такое человеческое лицо.

Я. С.: Я думал, в чем недостаток европейского образа мысли, и я нашел его. Этот недостаток: несерьезность или, иначе говоря, талантливость. Про Лао-Цзы разве можно сказать, что он талантлив? Он был всю жизнь архивариусом, по-нашему, значит, вроде библиотекаря, а писать не стремился никогда. Кажется, под конец жизни он покинул свой город, и на пути солдат попросил его записать на память то, что он знал. Он больше уже не вернулся. Может быть, и первые европейские мыслители были такими же. Но порча началась уже давно, с Сократа, Платона и Аристотеля. И вот, в Европе собственно не было философии. Разве Беркли – философ? Конечно, он очень удобен для истории философии, потому что вся его мысль – пустяковая, годится для оканчивающего гимназию. И все другие тоже боялись касаться основных вещей, даже не замечали их. Так что Канту не трудно было увенчать все это толстой книгой, вообще отрицающей возможность философии… Да, началось с Сократа. Сколько он болтал перед смертью! И все после него писали так, что видно: вот, это я писал. К чему это? Знаешь логику Дармакирти? Это только комментарий на логику Дигнаги. Дигнаги жил в пещере, он написал логику на песке. Кто-то проходил мимо и стер. Снова написал Дигнаги, и снова прохожий стер. И так в третий раз. Тогда Дигнаги написал: «Зачем стираешь? Если заметил ошибку, укажи». После того прохожему стало стыдно стирать… Я понял, не надо специально думать, давать себе заданий. Надо быть неспособным и несообразительным. Не вносить в Писание ничего личного, никаких имен… Прежде мне казался правильным стиль Розанова. Теперь я вижу, это конец. Он и сам говорил, что пишет для уборной. Это звучит красиво, но все же это ни к чему. Все та же европейская линия: Августин – Абеляр – Паскаль – Руссо – Розанов… Итак, я отверг последнего (перед ним был Платон), последнего своего кумира. Теперь их больше не осталось.

Д. Д.: Музыкант – тот же настройщик, он настраивает душу человека. Зачем? Он и сам не знает этого. Потому занятие музыкой само по себе бессодержательно. И повышенный интерес к музыке, как было в прошлом веке в Германии, признак поглупения. Это же относится и к отдельным людям, например к Д. X.

Л. Л.: Но это не только музыка, все искусства только настраивают. Поэтому человек, слушающий музыку в концертном зале, нелеп. Он делает вид, что занят; на самом деле он пуст. Так же глуп человек и в картинной галерее. Искусство уместно в житейской обстановке, дома, в гостях, на празднике. Оно должно приходить как бы случайно, к людям, связанным друг с другом, как невзначай приходит молчание в разговоре, тогда оно хорошо. Тем и был приятен прежде театр, что он был частью общего быта, местом праздничной встречи.

Д. Д.: Музыка сама по себе – явление чисто европейское, даже только последнего времени. У других было пение или музыка, как аккомпанемент. У греков она служила чему-нибудь: либо битве, либо пиру, либо религии.

Л. Л.: А как вы объясняете воздействие музыки на человека?

Д. Д.: По-моему, тут нет ничего таинственного, это физиологическое действие, которое проверено опытами; ведь лечат же музыкой сумасшедших. Вибрация инструментов, которая передается телу, наподобие электрической индукции. Гораздо таинственнее живопись, ее воздействие. Почему перспектива – признак падения живописи?

Л. Л.: Мне это малопонятно… Что же касается настроений, которые возбуждаются искусством, то тут ведь еще ничего не исследовано. Надо было бы составить дерево настроений. Это было бы вместе дерево стихий или пульсаций: ведь в основе всех настроений лежат напряжение и разряжение.

Затем: О русской литературе, о том, что она выше европейской. Затем: О Розанове, о том, что он был первый фашист.

Д. X.: Я хотел бы быть директором. Человек должен чувствовать, что от него зависят какие-то люди, только тогда то, что он делает, будет правильно. Человек, имеющий власть, право