Путь к причалу (сборник) - Виктор Викторович Конецкий

Им надо есть, и бурить, и рвать детонитом породу, и откатывать ее за два километра к выходу из штольни. Им надо вести разведку в глубинах гор, ощупать и обвеховать рудное тело, найти к нему лучшие лазы.

– На круг не смотри, молодой человек! – советует Артамонов седому старичку. – Если перевернет, на всех того круга не хватит! На нижней косе из глины всех разом выкопают! Поняли, молодые люди?!

Хорошо перевозчику – нашел он себе работу по сердцу – ходит краем гибели день за днем. И не за деньги ходит – так просто – из любви к искусству, от избытка сил, из привычки к рисковой жизни.

А сибирская река Чара извивается и дрожит всей своей мокрой кожей под тяжелой рукой Артамонова, копит обиду и злобу, ждет часа для расплаты.

«17 часов 50 минут, – записывает спецкор корявыми, прыгающими каракулями. – Переправа позади. Машина ЗИЛ, три ведущих оси. Груз – сухое молоко в банках, колючая проволока для склада взрывчатки в Наминге, толь и железные кровати. Впереди пятьдесят три километра.

18.02 – застряли на разрушенном мостике через ручей. Как это Борун написал: „трактор сто лошадиных сил пьяный не знаю фамилию проехал по лежневке нового моста…“ Это, наверное, здесь и было. Все пассажиры вылезают, рубят ваги, носят валуны под колеса.

19.05 – застреваем через каждые десять метров. У машины такие чудовищные крены, что течет бензин через горло бака. В колеях настелены бревна – гать. Вся эта гать разъезжается под колесами.

20.50 – провалились в болото до самого кузова. Нечего думать сняться своими силами…»

Вечер. Покой промытых дождем лесов нарушается нарастающим комариным гудом. Сумерки быстро густеют от комаров. Комары электронными облаками несутся вокруг кустов ивы и низких осин.

Уже час, как, безнадежно скренившись, уткнув фары в болото, стоит машина. И до сих пор вздыхает грязь позади нее. Грязь взбаламучена глубоко. Воздух, вбитый в нее узорами скатов, время от времени вырывается на свободу. Брошены ваги, лопаты, кирки. Теперь только трактор может помочь машине. Но никто не знает, где трактор и есть ли он вообще.

Горят костры, шипя на мокрой земле и траве.

Быстро холодеет воздух, исчезают из него запахи лиственницы, трав, болотных цветов.

Остается запах дыма и комаров.

Тайга вокруг набухает тьмой.

Плачет ребенок. Его едят комары.

– Ax ты мой сладенький… сладенький ты мой, ну не плачь, орешки будем есть, есть орешки будем, мой сладенький, – приговаривает женщина, у которой выколото на руке «Рая», жена бухгалтера экспедиции. Потом раздается чмоканье: Рая обцеловывает будущего кормильца. Вылезать из кабины она не хочет.

Бухгалтер сует в уши пальцы, лицо его морщится от невыносимой тоски. Он терпеть не может детского плача и звука чмоканий.

Шофер Толя вырывает пласт мха, проросший черникой, пропитанный водой, швыряет его в огонь костра, засовывается в едкий дым до пояса. Из дыма слышен его тихий, покойный голос:

– Каждый рейс литр крови на комарах теряю…

– Говорят – полезно, – подливает масла в огонь корреспондент. Но взрыва не происходит.

– Может быть, – соглашается Толя. Его добродушие и умение терпеть невзгоды не имеет границ. – Заварки вот нет…

Над огнем висит ведро с болотной водой. Угольки, вареные комары и пепел серой пеной покрывают воду.

Попутчики сидят тесной кучкой, сбившись под ветром, защищая глаза от искр, купаясь в дыме, задыхаясь в нем. Говорят, как и все путники России, – о дорогах. Что выгоднее: ломать машины, портить груз, занимать трактора и бульдозеры аварийной службой, рисковать людьми или начинать любое дело с хорошей дороги? Не поддается решению этот вопрос, и потому скучно его вести.

– Заварки нет, – опять говорит шофер Толя, внимательно разглядывая кипящую воду, снимая щепкой серую пену.

Всем понятно, на что намекает Толя. В машине двадцать ящиков сухого молока, а возле огня сам Тарасов из Читы. Нельзя при начальнике трогать груз. Тарасов делает вид, что ничего не понимает.

– Где учились? – спрашивает его корреспондент, вытягивая из чемоданчика вторую и последнюю банку мясных консервов. Тарасов тихо отбирает банку и прячет ее обратно.

– Все сразу в тайге никто, однако, не ест, – объясняет он. И сразу, чтобы сгладить некоторую неловкость, начинает рассказывать:

– Первый мой учитель – жена Зенона Францевича Сватоша, слышали про такого, писатель?

– Нет.

– А говорите, в Арктике много ездили… – Тарасов сплевывает сквозь зубы. – Сватош появился в Баргузине году в шестнадцатом, чех, охотовед, организовывал вместе с Допельмайером заповедник для изучения баргузинского соболя, выпивал крепко, я ему водку таскал, раньше ездил он в какую-то африканскую экспедицию фотографом… Да, а главное, он, однако, последний, кто видел Седова. Был в составе седовской экспедиции, и когда Седов предложил нежелающим уйти, то ушло двое – Сватош и еще кто-то. В Баргузине он ставил опыты – впрыскивал соболям мочу беременных женщин. Опыты удались – соболя чаще приносили потомство. Семья моя нищая была совсем. И по бабам, однако, за мочой ходил я, а Зенон меня подкармливал. Вот его жена и начала меня учить…

Тарасов встает, идет к машине. Все смотрят ему вслед, видят, как над самой землей поблескивают от огня костра фары.

– Не машина, а один силуэт остался, – с грустью говорит Толя. Слышится треск досок ящика. В ответ раздается плач ребенка, торопливые причитания женщины:

– Ну, мой сладенький, ну, будем спать, мой сладенький…

– А ведь нянчит-то девку, – бормочет бухгалтер. – Девка, понимаете, у нас, а она ее в мужском роде, черт-те что.

Тарасов возвращается с огромной банкой сухого молока в руках, говорит:

– За мой счет… Мотор не слышите?

Из глубины черной тайги, из ночной дали, сквозь комариный стон доносится неясный шум движения чего-то тяжелого и большого.

– Через час будет здесь.

– Если не сядут.

– Гришка едет, – уверенно говорит Толя. – Бульдозерист.

– Это нам навстречу? – спрашивает корреспондент.

– Да, к переправе.

Корреспондент представляет себе эти места зимой – голые деревья, стук промерзших ветвей, снеговые холмы, зализанные ветрами, мороз и пар изо ртов, и липкий металл машины, и кровавое солнце, и вся та неуютность, которую мороз и тишина безжизненности рождают в душах.

Костер вспыхивает сильнее, на рубеже трепещущего света и тьмы появляется согнувшийся, странный человек.

– Что это? Почему он стоит там?

– Это Хоттапыч, – объясняет шофер. – Мастер дорожный. Да он не живой – из старого пня ребята вытесали, для смеху. Сердится Хоттапыч, а ребята, кто мимо едут, то на него старые кальсоны наденут, то еще чего…

– Срубит Хоттапыч свой статуй, – говорит бухгалтер. – Давно уже грозится…

– Срубит – мы новый сделаем, – смеется шофер Толя. – Это ему в отместку, за дурную работу, за то, что здесь машины гробятся…

– А в Пекинском зоопарке чрезвычайно красивые тигры, – вдруг говорит Тарасов мечтательно.

Все молчат, слушают треск костра, плач ребенка, вздохи грязи возле машины. Всем сильно хочется