Преступление и наказание в английской общественной мысли XVIII века: очерки интеллектуальной истории - Ирина Мариковна Эрлихсон

Ознакомительный фрагментвзгляда на рассматриваемую проблему в западноевропейской историографии объединены в условную исследовательскую группу приверженцев ревизионизма. В русле неклассического подхода ревизии были подвергнуты мотивы пенитенциарных реформ, как исключительно гуманистические, а также оспорен ее основной результат – переход к пенитенциарной (исправительной) системе – как безусловно-прогрессивный. Ревизионисты рассматривают процесс перехода к пенитенциарным учреждениям как результат изменения социальной природы наказания. Вдохновившись одной из самых провокационных теорий французского философа М. Фуко, изложенной в его работе «Надзирать и наказывать: рождение тюрьмы», исследователи анализируют «бестелесность» уголовно-исполнительной системы Нового времени. Если целью и смыслом наказания в средние века был карательный захват «тела» и публичное причинение страдания, то реформированная система наказаний задумана таким образом, чтобы обеспечить применение закона не столько к реальному телу, способному испытывать боль, сколько к юридическому лицу, обладающему правом на жизнь[37]. Всемирно известный специалист в области юридической антропологии Норбер Рулан пишет: «большой спектакль физического наказания исчезает, – люди избегают смотреть на терзаемое тело. Стали искать иные решения, по-прежнему направленные на исправление виновного»[38].

Популярной вариацией ревизионизма стала распространенная в европейской и американской историографии теория «социального контроля». Американский исследователь Д. Ротман рассматривал тюрьму как один из элементов всеобъемлющей социальной программы по контролю над девиациями в обществе, наряду с психиатрическими больницами, школами, приютами и богадельнями[39]. «Теория социального контроля» стремительно набрала массу последователей, единодушных в оценке реформ конца XVIII столетия как отправной точки создания целого механизма контроля бедноты со стороны правящего класса посредством закона. В трудах ревизионистов панегирики в отношении просветителей-гуманистов – авторов и вдохновителей пенитенциарных реформ, таких как Дж. Говард, И. Бентам, Ч. Беккариа и др. – уступили место критике, подчас весьма суровой. Ревизионисты убежденно доказывали, что усилия реформаторов по созданию тюрем породили большую жестокость в сравнении с карательными традициями средневековья.

Интересный синтез гуманистического и ревизионистского подходов представил канадский историк М. Игнатьев (Майкл Игнатьефф) в работе «Справедливая мера страданий: тюремная система в индустриальной революции 1750–1850»[40]. Предположив, что так называемые «гуманистические мотивы реформы» были всего лишь маскировкой глубокого социального кризиса, выразившегося в стремлении среднего класса доминировать над стремительно выходящим из под контроля рабочим классом, он представил «поверхностный гуманитарный импульс» реформ как «доминирование разума» в попытке удержать господство правящих классов[41]. Появление междисциплинарного научного направления – гендерной истории придало «теории социального контроля» новое звучание. Полемизируя с М. Фуко с феминистических позиций, С. Бартки обратила внимание на тот факт, что «тело» наказуемого представлено им без определяющих половых признаков, что, на ее взгляд, существенно искажает анализ[42]. В русле гендерной исследовательской практики тюремная система, возникшая в ходе реформ конца XVIIIXIX вв., позиционируется как особый механизм исправления «женщин девиантного поведения», не вписавшихся в патриархальное общество, не ставших послушными жен и недостойных матерей[43].

Для историографии вопроса 1980-х гг. характерен «контр-ревизионизм». В 1981 г. вышеупомянутый М. Игнатьев выступил с аналитической статьей, в которой подверг критике ревизионистов, и в том числе свои предшествующие работы, за «упрощенный подход» к такой многосторонней проблеме как становление тюремных режимов[44]. Он подчеркнул преувеличенное внимание ревизионистов к роли государства в пенитенциарном реформировании и утилитаризм в понятийном аппарате, сводящем сложные социальные процессы к выстраиванию «вертикали подчинения». М. Игнатьев призвал к новой социальной истории и пересмотру устоявшихся взглядов на становление системы наказания. Одновременно были последовательно подвергнуты критики те положения теорий марксистской направленности, которые обуславливали переход к использованию труда заключенных исключительно развитием капитализма и колебаниями рыночного спроса на этот ресурс[45].

В начале 1970-х гг. одним из маркеров «культурного поворота» в мировой историографии второй половины XX в. стала работа выдающегося историка-медиевиста, одного из основателей культурантропологического направления в современной исторической науке Жака ле Гоффа «Является ли все же политическая история становым хребтом истории?»[46] Смещение исторических исследований в интердисциплинарное пространство, сближение истории с психологией, антропологией, социологией, методологические новации школ «истории ментальностей», «интеллектуальной истории», исторической психологии привели к возникновению новых способов реконструкции исторического мира. Ж. ле Гофф, констатировав освобождение историков от догматического марксизма и кризис традиционной политической истории, обозначил истоки «новой, антропологически ориентированной событийной истории»[47]. По мнению выдающегося историка современности Л. Репиной: «Глобализация, неразрывно связанная с коммуникативными процессами, включая коммуникацию идей, поставила на повестку дня новые вопросы и для тех, кто занимается изучением аналогичных процессов в историческом измерении, в том числе в пространстве культурно-интеллектуальной истории»[48]. Классик интеллектуальной истории, американский философ и историк А.О. Лавджой, автор книги «Великая цепь бытия» (1936), основатель издания «Journal of the History of Ideas», полагал, что, изучая любую произвольно взятую концепцию прошлого, историк уподобляется химику: он проникает в ее структуру, вычленяет и анализирует элементы (идеи) и реконструирует среду обитания (исторический контекст). По справедливому утверждению Л. Репиной, «исторический контекст, как ситуация, задающая не только социальные условия любой деятельности, но также конкретные вызовы и проблемы, которые требуют разрешения в рамках этой деятельности»[49] одержал убедительную победу в объяснительных моделях современной историографии.

Классик британской социальной истории Дж. Тревельян, будучи убежденным что «так как до сих пор слишком много было написано исторических книг, состоящих из политических анналов, лишь с незначительными ссылками на социальное окружение», предположил, что «обратный метод может быть полезен для того, чтобы восстановить равновесие»[50]. Значительным вкладом в изучение социальной истории Англии Нового времени является фундаментальный труд Дж. Кларка «Английское общество 1688–1832: идеология, социальная структура и политическая практика при старом режиме»[51]. Автор призвал к детальному рассмотрению исторических событий с опорой на источники и освобождение истории от устоявшихся предрассудков или «политических заказов». В частности Д. Кларк обратил особое внимание на роль церкви и христианского мировоззрения в структуре и ментальности английского общества в рассматриваемый период.

Призыв к новой социальной истории пенитенциарных практик сфокусировал внимание историков на отдельных аспектах проблемы генезиса пенитенциарных реформ и инициировал целый спектр микро-историй: историю тюремной администрации[52], историю тюремной архитектуры[53], исследование тюремной тематики в художественной литературе XVIII века[54] и др. Новые способы реконструкции исторического мира побудили исследователей от истории норм через историю идей осторожно приступить к воссозданию психологического склада отдельных исторических эпох. В этой связи научный интерес представляет исследование современного британского историка Малкольма Гаскилла «Преступление и ментальность англичан раннего Нового времени»[55], рассмотрению которого хотелось бы уделить особое внимание. Автор уже названием монографического исследования обозначил как приверженность методологии истории ментальностей, так и те социально-культурные практики, которые подверг детальному анализу. Формулируя главную цель своего труда, Гаскилл обращает внимание на лакуну в историографии истории уголовно-исполнительной системы