Броуновское движение - Алексей Константинович Смирнов

В конце концов, они меня охраняли и защищали, как могли. Я ведь и выступал для них гражданским отечеством, если разобраться. Но они не разбирались, конечно. Ни в чем. Они боялись.

Грифы

Перелистал семейный альбом и порадовался: ни одной фотографии с кладбища. Это здорово. У нас в роду были люди, которые обожали фотографировать похороны.

Стоит себе гроб, в нем лежит кто-нибудь, а вокруг собралась неприветливая компания и смотрит в объектив. И только покойник не смотрит. Он смотрит в небо, потому что это ему важнее теперь. Да и то не очень, потому что глаза закрыты.

Есть такие похоронные люди, которые обожают сам ритуал; событие, его повлекшее; собственные виды на такое же будущее. Планируют, где будут лежать. Им не терпится поскорее переправить окружающих за оградку. И лечь рядом. Они так хорошо во всем разбираются, что просто ужасно.

Помню, хоронили моего деда, двадцать лет назад. И была там, на кладбище, одна далекая старушечья родственница, в черном вся, и губы поджатые. Она, по-моему, на кладбище вообще жила. Стоит и смотрит на дедова брата, дядю Колю. Еще живого. И спрашивает дедову сестру, такую же ворону с погоста:

- Николая-то где хоронить будешь?

- А тут, тут и буду, - закудахтала сестра.

Николай же, будто слышал их речи, убивался по брату, моему деду. Уже сразу и готовился, не откладывая дела в ящик, благо и ящик есть. Полез прямо в гроб, чтобы лежать там. Ему налили водки - он и повеселел! Гляжу - стоит уже, улыбается! Тут и солнышко выглянуло, все стало хорошо! Николая хоронить, как же. Он их всех пережил, царствие небесное.

Процесс

У меня есть один знакомый художник и скульптор, Миша Едомский. У него мастерская в Коломне, в подвальном помещении. Он там холсты пишет и рубит из дерева многочисленных котов, композиционно и содержательно разнообразных.

С ним вдруг, рассказывают, случилось так: вызвали в суд. Не платите, говорят, за помещение.

- Я плачу, - возмутился Миша. - У меня долгов нет.

- Нет, есть, - сказали ему. - Мы сделали перерасчет.

Оказалось, что Мише платить две тысячи рублей.

Пришел он в суд, а там человек пятнадцать художников и скульпторов. Всех вызвали, у всех долги. У кого-то три рубля, у кого-то восемь пятьдесят...

Вышел судья в мантии под крики встать-суд-идет. Жутко сделалось. Даже в трактир не пошли, разбрелись по углам искать три рубля. Там же пронесся слух, будто это все затеяла губернатор Матвиенко. Дескать, она ополчилась на художников: не платят за мастерские, а городу это не потянуть, потому что он, видимо, поиздержался на морскую президенцию резидента. И еще они пугают иностранцев: стоят прямо на улице с мольбертами и что-то рисуют, а иностранцы едут мимо в автобусе и боятся.

Ну, я думаю, все это выдумки. В нашу больницу, как мне сообщили, в недавний воскресный день позвонил некто серьезный, попал на дежурного терапевта, назвался помощником или просто приятелем губернатора:

- У вас там сосульки на крышах и снег, Валентина Ивановна недовольна, немедленно ликвидировать.

У доктора развилась паника, но тут кто-то сообразительный посоветовал обзвонить выходное начальство, пускай оно ликвидирует. Он позвонил. Ему захохотали в ухо и швырнули трубку.

Окололитературная импотенция

Приглашение на презентацию своей книги "Лето Никогда" в кафе Zoom я предварил следующим рассказом. Неожиданные, нетривиальные мысли об ответственности литератора.

В недобрый час припомнился мне один давний случай.

Было мне лет четырнадцать, и шел я к бабушке в гости. Месяц май, тепло, солнечно, замечательно. И вдруг прямо передо мной разлетается вдребезги кусище асфальта. Не маленький. Я поворачиваю голову и вижу группу мальцов, чуть помладше меня - двенадцати там лет, одиннадцати, девяти, четырех. И один из них как раз возвращается в исходное положение после броска. Не понимаю, зачем он в меня целился. Я его знать не знал. Стоит он, значит, и смотрит на меня искоса. Почти мой ровесник. А я подошел, взял его за плечи, отвел колено и изо всех сил дал ему по яйцам. И пошел прочь, к бабушке.

Он так завыл, что я даже вытянулся в струну. Поднялся я на седьмой этаж, поприветствовал бабушку. А он все воет внизу. Я уж обед умял, а он так и воет. Я выгрузился на балкон с книжкой, сел на скамеечку, поглядываю вниз. И там этот юноша катается на ступенях лестницы, что супротив моего дома. Была там такая лестница, сбоку, с видом на набережную Невы. Орет и обеими руками зажимает яйца. А над ним уже участливо склонились какие-то девочки с мальчиками.

Так вот: теперь я большой, мне почти сорок лет. И ему, вероятно, столько же, если дожил. У меня вот книжки всякие выходят. А он их запросто может достать и прочитать. И даже не сумеет идентифицировать автора. Ему и в голову не придет, что автор много лет назад заехал ему по яйцам. Поэтому я и думаю: как же это я так пишу книжки, если по яйцам ногой ударял? Это же как-то нечестно получается. Приходит человек, покупает книжку с самыми радужными чувствами, и вдруг выясняется, что писатель его без яиц оставил. Правда, тогда я, примериваясь, не знал еще, что книжки напишу. Хотя наклонности уже имелись. Ладно. Я ведь собрался пригласить народ на презентацию этой самой своей книжки. Не знаю, во что это выльется, потому что не сам устраиваю и нахожусь в полном неведении. Я вот все думаю: а вдруг тот молодой человек явится? Остается надеяться, что он сделался моим собратом по перу, тогда почему-то легче. Вообще, писательская совесть мне подсказывает, что или по яйцам бить, или глаголом жечь. Ну, не было у меня тогда глагола! Только колено. Не получается по совести, в жизни-то.

Информатика

В школе все-таки соорудили стенд "Опасность глазами детей". Повесили, как и хотели, поближе к младшим классам.

Старшие дети нарисовали много интересного. Преобладают дома, разлетающиеся на куски. Среди них потрясает средневековый кораблик, наполовину затонувший в условиях полного штиля ("Дети должны знать!" - это я вспомнил слова учительницы). Похищение: дом, подъезд, у подъезда - неустановленное лицо с мешком наготове. Пожар. Отравление водоема. Кто-то и почему-то в лесу.

Сводили бы детей в анатомический театр, что ли. Там большая программа, с клоунами и куклами.

Босс

Немного про моего Босса, первого и последнего.

Редкостная сволочь. Вдруг вспомнил о нем.

Его звали