Товарищество на вере. Памяти Инны Натановны Соловьевой - Анатолий Смелянский

иначе, но я действительно всю жизнь занимаюсь и „текущей“ критикой, и историей театра: так случилось, что сразу же после выпуска (я окончила театроведческий факультет в самое скверное время: как раз в год „разоблачения группы критиков-космополитов“, в 1949‑м) мне заказали и статью для „Комсомольской правды“ и статью для „Ежегодника МХАТ“. Обе я написала с полным учетом того, что тогда требовалось, обе были напечатаны, и ни от той, ни от другой мне никогда уж не откреститься. От продолжения в том же роде спасло меня чувство тошноты: ни за какие сласти не захотела бы я его испытать в третий раз. Разумеется, и в дальнейшем я писала не раз такое, чего сейчас не хотела бы видеть напечатанным, но это совсем другое дело: то были неудачи и глупости добросовестные».

П. Марков. Фото из архива Музея МХАТ

В нашей переписке через океан Инна напомнит фразу Маркова, одного из самых блистательных молодых критиков 20‑х годов: «Талант критика виден в выборе своего предмета». Марков с юности был зрителем Михаила Чехова и Всеволода Мейерхольда, Таирова и Алисы Коонен, не говоря о Станиславском и Немировиче-Данченко (именно его пригласили они в Художественный театр в завлиты советского МХАТа). Ему было из чего выбрать предмет для своих сочинений.

В том советском театре, о котором Инна стала писать в начале 1950‑х, особого выбора не было. Свой выбор она почувствует только с рождением «Современника». В параллель Инна займется мемуарами Серафимы Бирман, но и там она сочиняет не свою, а чужую «жизнь в искусстве». От той работы она никогда не отрекалась, потому как Серафима Бирман прожила насыщенную жизнь и в Первой студии МХТ, и во МХАТе Втором, вплоть до его уничтожения в 1936 году.

О. Ефремов. Фото из личного архива В. Саппака

Мемуары С. Бирман вышли в 1959 году, а через полвека И. Соловьева начнет сочинять одну из итоговых книг своей жизни – «Первая студия. Второй МХАТ». Там легко найти те самые «надежды, верования и возражения», которых ждал от нее К. Рудницкий.

Сектор

В научно-исследовательском секторе Школы-студии Инна Соловьева оказалась в 1967 году, за год до пражских событий. Интересно, что позвал ее на работу не кто иной, как Владимир Николаевич Прокофьев, автор книги «В спорах о Станиславском». Мне не ведомы причины, которые толкнули именитого ортодокса позвать очевидно талантливую и очевидно не ортодоксальную Инну Натановну на охраняемую территорию. Позвал, несмотря на то что Инна еще до прихода в сектор подписала письмо московских писателей в поддержку Андрея Синявского и Юлия Даниэля. На мой вопрос, почему он ее позвал, она ответила просто: «Он был порядочный человек». Напомню, А. Синявский в середине 60‑х был не только сотрудником Института мировой литературы, но и преподавал историю русской литературы в Школе-студии МХАТ.

Распад главного советского театра в середине 80‑х мы воспринимали по-разному. Я был внутри ситуации и потому стал мишенью для всех обиженных Ефремовым. Мы прошли с ним все ночные обсуждения, иногда переходящие в средневековые аутодафе. Инна была не внутри конфликта, и эмоции ее были связаны в основном с судьбой самого Олега Ефремова.

В. Саппак. Фото из личного архива В. Саппака

Они были москвичами и сверстниками. Когда И. Соловьеву поздравляли с 70-летием, О. Ефремов сострил: «Я всегда считал, что она (Инна) умнее меня, потому как старше. А оказалось, что я старше». Он был старше ее на несколько недель. С юности они шли рядом: Олег поступил в Школу-студию в 1945‑м, Инна на год раньше оказалась в ГИТИСе. Приятель Соловьевой Володя Саппак стал летописцем «Современника», а Инна – одним из самых востребованных критиков и истолкователей театра-студии. Спустя полвека мы опубликуем «Блокноты 1956 года»: Инна принесла записи В. Саппака из домашнего архива Веры Шитовой, театрального критика и жены В. Саппака. Я написал предисловие. Первый после смерти Сталина относительно свободный театр породил по цепочке поколение новых актеров, режиссеров, художников, драматургов, зрителей. И критиков, конечно.

В связи с премьерой «Вечно живых» И. Соловьева написала портрет Олега Ефремова, герой которого ушел на фронт и не вернулся: «И не только становилось бесконечно жаль этого высокого, по-мальчишески тонкого Бориса, с его деликатной застенчивой твердостью, с его изящными и знающими любую работу руками. <…> Они были слишком молоды, чтобы попасть под страшный покос тридцать седьмого года, но они были слишком взрослыми, чтобы поддаться гипнозу подозрительности и восторга, чтобы утратить самостоятельную совесть и самостоятельную ответственность».

В. Шитова. Фото из личного архива В. Саппака

«Бесконечно жаль» – спустя годы эта эмоция стала сквозной в ее отношении к Олегу. Сравнение театрального распада советского МХАТа с Чернобылем было тогда общим местом. Выброс подпольных актерских эмоций был сродни радиации. О. Ефремов был человеком фантастически выносливым, но от этого облучения ненавистью он никогда не оправился.

Олег Павлович Табаков (для Инны со времен «Современника» Лёлик) долгие годы после ухода Ефремова из «Современника» был его оппонентом. Неприязнь рассосалась в 1983 году, когда Табаков согласился сыграть Сальери в «Амадеусе». На волне громадного успеха того спектакля (он играл его лет двадцать) Табаков вошел в труппу МХАТа, а с 1986 года стал ректором Школы-студии. Именно тогда новоиспеченный ректор пригласил меня на должность проректора по науке. Такой должности в Школе отродясь не было, он открыл ее под меня. Инна с места в карьер предложила написать вступительную статью ко второму, основному тому системы Станиславского. Времена были перестроечные, жизнь обновлялась в ежедневном режиме. Над Школой-студией гуляли вольные ветры. Статья была своего рода пропуском в новый для меня мир, в котором Инна давно окопалась и прижилась.

И. Соловьева и О. Табаков. 2012. Фото И. Александрова

С осени 1987‑го я стал работать и в Школе-студии, и в Художественном театре. Когда ушел из жизни старший Олег, младший передвинулся в кабинет Ефремова, а меня попросил стать ректором Школы. Именно в эти годы Инна Соловьева стала «товарищем на вере».

В день прощания с Табаковым я срочно прилетел в Домодедово, ночью в самолете успел набросать что-то про двух Олегов. Чтобы не волноваться, решил прочитать ночные записи притемненному траурному залу. Видел Инну вдалеке на другом конце огромной сцены, но с ней так и не поговорил. Потом она призналась, что, оглушенная прощанием, ничего не расслышала. Даже