Товарищество на вере. Памяти Инны Натановны Соловьевой - Анатолий Смелянский

спрашивала потом у рядом сидящих, а был ли на прощании президент страны. Через несколько дней Инне покажут видео с моим выступлением, и она надиктует совсем не театральное письмо, из которого можно что-то важное понять и про двух Олегов, и про нашу с ней жизнь.

Две партии

Оглядевшись, я понял, что в маленькой комнате на три стола все еще тлело невидимое миру противостояние двух кланов, сложившихся во времена «Театрального романа». Там были твердые «станиславцы» и не менее твердые приверженцы Немировича. В прежние годы интересы К. С. представлял руководитель сектора В. Н. Прокофьев, потом на его место прислали Ю. С. Калашникова. В 1938‑м он был редактором книги «Работа актера над собой» и, думаю, немало потрудился, чтобы очистить главную книгу К. С. от каких бы то ни было вольностей.

И. Виноградская. Фото И. Александрова

Ирина Николаевна Виноградская занималась исключительно Станиславским. Именно она составила четырехтомную летопись его «трудов и дней», одну из самых востребованных книг среди всего написанного про К. С. Ирина Николаевна не обладала литературным дарованием Инны Натановны, но в смысле архивной усидчивости, добропорядочности и надежности была ценнейшим работником. Мы с ней довольно скоро подружились, и она поведала мне печальную тайну «Летописи», которую собирала чуть ли не двадцать лет. Ей не позволили публиковать многие документы жизни Станиславского, которые были засекречены. Сговорились, что надо переиздать четырехтомник и включить в него все, что может предложить миру открытый архив. Сделать это удалось только в 2003 году с помощью одного хорошего человека из мира бизнеса. Издали сразу четыре тома в твердом переплете (те, кто издавал в Москве книги на рубеже веков, поймет, чего стоило такое предприятие). Ирина Николаевна инкрустировала в новый четырехтомник много событий, фактов и фактиков, без которых сегодня не обходится ни один историк Художественного театра.

Собрание сочинений К. С., его 9‑й том, был сдан в печать в начале 1999 года. Работа над четырехтомником Немировича-Данченко началась несколько позже. Тут дело шло под присмотром Виталия Яковлевича Виленкина, мхатовца довоенного разлива. Он был в свое время помощником Немировича, служил в литчасти МХАТа, бывал в доме у Булгакова, ворожил раннему «Современнику». В конце 70‑х В. Я. Виленкин составил «избранные письма» Н.‑Д., составил так искусно, что возродил реальный интерес к наследию Немировича-Данченко. В конце 90‑х задача была другая: представить не «избранное», а максимально полный свод писем. Вокруг полноты возникли разногласия. Виталий Яковлевич полагал, что сор из избы выносить не надо, чтоб не сбивать с толку неподготовленного читателя. У него были свои резоны.

В. Виленкин. Фото И. Александрова

Новое издание в четырех томах выпустили в нарядных обложках. Всю полиграфию придумал бывший выпускник Школы-студии замечательный книжный художник Андрей Бондаренко. В его разноцветных ситцевых платьицах-обложках вышли в свет почти все наши основные книги.

Собрание писем Н.‑Д. готовилось долго, в финале мы опять сыграли в четыре руки: я написал предисловие ко всему изданию («Человек не из мрамора»), а Инна сочинила послесловие к четвертому тому, в котором были и мемуары Н.‑Д. Ее статья называлась «Спектакль воспоминаний», она полагала, что воспоминания говорят не только о времени, которому посвящены, но и о времени, когда их пишут.

Казус Петра Адриановича

К Немировичу-Данченко Инна с юности сохраняла творческий интерес, но очень долго не подступалась. Может быть, не знала, как писать про поздние 30‑е, в которых Н.‑Д. обрел единоличную власть и прямое покровительство вождя. В те же годы К. С. был наглухо закрыт в своем доме в Леонтьевском переулке и до самой смерти не переступал порога Художественного театра. МХАТ СССР им. Горького вел Немирович-Данченко. Каким-то своим образом он связал себя с «крепчайшей политической установкой» режима и вписался в предлагаемые обстоятельства. Первой попыткой И. Соловьевой представить жизнеописание Н.‑Д. была ее книга в серии «Жизнь в искусстве»» (она вышла в 1979 году). Инна довела свой рассказ до 1917 года, а дальше вести жизнеописание от своего имени не стала.

Она не захотела писать портрет Н.‑Д. на фоне Большого террора. Спасая книгу, Инна Натановна придумала условного повествователя, некоего Петра Адриановича из провинциального городка Борисоглеба, и от имени этого человека изложила несколько ключевых эпизодов, случившихся в жизни Н.‑Д. после революции. То есть она смикшировала свой голос и свою интонацию, которая держит любое существенное повествование.

И. Соловьева сочиняла книгу в «глухую пору листопада» (так назывался роман ее приятеля Ю. Давыдова). Уникальную способность руководителя советского МХАТа открывать новое время как новую пьесу она могла бы описать как никто иной. Она сама в той пьесе жила, там сформировалась, но рассказать о зрелом сталинизме в театре, который стал слепком небывалого государства, И. Соловьева не решилась. Свое авторское право она уступила «Петру Адриановичу».

Чем можно гордиться?

Надо сказать, что именно в книге о Немировиче-Данченко Инна Соловьева позволила себе описать самочувствие творческих людей в эпоху безвременья. Она привязала свои слова к размышлениям Н.‑Д. перед началом репетиций «Иванова» в 1904 году, после смерти Чехова. Немирович объясняет, как надо понимать пьесу, написанную двадцать лет назад, как трудно вжиться в психологию и умонастроение людей совсем иного времени. И тут Инна неожиданно сдваивает свой голос с голосом режиссера и фактически от своего имени продолжает: «…Но прежде чем это станет памятью об историческом периоде, ведь надо было все это прожить. Увидеть бесстыжую радость тех, кто только и ждал, когда скомандуют полный поворот назад. Увидеть низкое и торопящееся падение общества либерального, неосмотрительно забывшего оговорить в дни официально разрешенного свободомыслия, что свободно оно, лишь пока не последует других указаний свыше, – и вот ныне застигнутого государственными заморозками врасплох и налегке. Увидеть эти попытки продержаться на уступках, на обиняках, на выжиданиях, при том, что в конце концов все равно запрещают, хотя в общем уж и запрещать нечего – уже перемололось в муку».

И дальше откровенно и внятно Инна Соловьева говорит о собственной духовной развилке: «Мертвеют убеждения, живые единственно тем, что за них еще могут посадить, – и вот уже, кажется, хочешь, чтобы посадили или выслали. Восхищает, что есть кто-то, неизменно возвышающий голос, исходящий сарказмами, кажется, нарывающийся на арест и все же неприкосновенный (твой страх за него и гордость им как бы компенсируют то, что ты сам воды в рот набрал). <…> В ходу слово „безвременье“. Вот это оно и есть: время, которого для тебя как бы нет, которое