Книги украшают жизнь. Как писать и читать о науке - Ричард Докинз

Подобная темнота решительно напрашивается на сатирическое осмеяние, и физик Алан Сокал воспользовался случаем. Его “Нарушая границы: К трансформативной герменевтике квантовой гравитации” (Transgressing the boundaries: towards a transformative hermeneutics of quantum gravity) – изысканный шедевр: полная бессмыслица от начала и до конца, однако принятая к публикации в претенциозном журнале по литературной культуре, без сомнения, потому, что журнал и предназначался для публикации бессмысленной белиберды. В более недавнее время Питер Богоссян, Джеймс Линдси и Хелен Плакроуз одурачили редакторов журналов, протолкнув в печать ряд аналогичных пародий, – на этот раз пародировалось то, что они назвали “Исследованиями обид”: политически влиятельный жанр в духе жалости к себе (“Я больше жертва, чем ты”). Как бы понравились эти розыгрыши Питеру Медавару! Есть еще “Генератор постмодернизма”, компьютерная программа, придуманная для того, чтобы плодить бесконечное количество пародийных статей, неотличимых от бессмысленных реальных “постмодернистских” публикаций.

Если в этих цитатах непосредственно из Медавара ощущается нечто искренне антифранцузское, то ваши подозрения явно не развеет еще одна цитата, из его рецензии на “Феномен человека” Пьера Тейяра де Шардена – возможно, лучшей из всех когда-либо написанных отрицательных рецензий на книгу[6]. Но от него достается не только французским интеллектуалам и их попутчикам. Сравнение, которое Медавар проводит с некогда господствовавшей школой немецкой мысли – “этими трубными нотами из глубин Рейна” (какой образ, какой он изысканно “медаваровский!”), – показывает, что он не терпел никакой претенциозности:

“Феномен человека” всецело поддерживает традицию натурфилософии – философического кабинетного хобби немецкого происхождения, которое, кажется, даже случайно (при всем своем изобилии) не внесло никакой непреходящей ценности в сокровищницу человеческой мысли. Французский язык по своей природе не особенно подходит для туманных и громоздких выражений натурфилософии, и потому Тейяр прибегает к использованию той пьяной, эйфорической поэзии в прозе, которая составляет одно из самых утомительных проявлений французского духа.

Доброжелательный юмор притупляет стрелы иронии, так что вряд ли на это можно обидеться. Снова – “Этого лектора никогда в жизни не считали невежливым”. И в то же время эти стрелы, хотя на первый взгляд и притупившиеся, каким-то образом умудряются оставаться острыми и разящими. Какой контраст с Сэмюелом Джонсоном, который, по великолепному замечанию Питера, “по обыкновению потрясает рукоятью пистолета”!

В конце рецензии на Тейяра достается не только самому Тейяру, но и всему темному миру (мы скоро убедимся, что он выбрал это выражение не просто так) литературной культуры недоучек:

Почему люди ведутся на “Феномен человека”? Не следует недооценивать объем рынка подобной литературы – философически-художественной. Подобно тому, как обязательное начальное образование создало рынок для дешевых газет и журналов, так и распространение среднего, а с недавних пор и высшего образования создало большую популяцию людей, часто с хорошо развитыми литературными и научными вкусами, образованность которых существенно превышает их способность к аналитическому мышлению. Именно их глазами мы должны попытаться разглядеть, чем привлекателен Тейяр.

“Образованность которых существенно превышает их способность к аналитическому мышлению”. Несказанно восхитительно, ведь правда?

Может быть, иногда Питер заходил слишком далеко? Мои друзья женского пола обижаются на его объяснение заглавия одной из его книг, “Республика Плутона”:

Много лет назад знакомое мне лицо, пол которого рыцарственность не позволяет мне упоминать, воскликнуло, узнав, что я интересуюсь философией: “Вы ведь любите «Республику» Плутона?”

У него, несомненно, было развитое чувство озорства. Когда, в необычно молодом возрасте и еще малоизвестным, его избрали Джодрелловским профессором Университетского колледжа в Лондоне, Джон Мейнард Смит спросил Джона Холдейна, что за человек этот Медавар. Холдейн кратко перефразировал Шекспира: “Живет с улыбкой, и при этом подлец[7]”. Быть может, мы сами скрываем виноватое, компенсаторное озорство, когда радостно обнимаемся над строками рецензии Медавара на “Двойную спираль” Джеймса Уотсона “Счастливчик Джим”[8]:

Так уж вышло, что в 1950-е гг., в первую великую эру молекулярной биологии, английские школы Оксфорда и в особенности Кембриджа породили десятки выпускников с выдающимися способностями – куда более одаренных, изобретательных, ясно мыслящих и диалектически грамотных, чем большинство молодых ученых; того же класса, что Джим Уотсон. Но у Уотсона оказалось одно колоссальное преимущество над всеми ними: помимо того, что он был крайне умен, у него был важный повод проявить свой ум[9].

Думаю, определенные обиды из-за этого действительно возникли, за что Питер, любезный, как всегда, предложил полуизвинения. И у него оказалось огромное преимущество в том, что он был – на уровне, вероятно, беспрецедентном в истории нобелиатов – глубоко начитан и разбирался в литературе. Настоящий человек Возрождения – если использовать это затасканное выражение в его истинном смысле, – который мог соперничать с учеными практически в любой области, а не только в своей собственной.

Его универсализм напоминает его же великодушный и прекрасно написанный литературный портрет настоящего героя – Дарси Томпсона[10]:

…аристократ учености, чьи интеллектуальные дарования вряд ли когда-нибудь вновь соединятся в одном человеке. Он был достаточно крупным специалистом по античности, чтобы стать президентом Ассоциаций классиков Англии, Шотландии и Уэльса; достаточно хорошим математиком, чтобы его чисто математическую статью приняло к печати Королевское общество; и натуралистом, занимавшим важные должности на протяжении шестидесяти четырех лет… Он был знаменитым собеседником и лектором (считается, что эти два таланта сопутствуют друг другу, но на самом деле это бывает редко) и автором произведения, которое, если рассматривать его как литературу, может сравняться с любом текстом Пейтера или Логана Пирсолла Смита в своем абсолютном владении стилем бельканто. Добавьте к этому то, что он был свыше шести футов ростом, обладал сложением и статью викинга и гордостью осанки, свойственной тем, кто знает, что красив.

Понимал ли Питер, как много его собственных черт в этом описании? Сомневаюсь. Если меня попросят назвать одного ученого, которого я рассматриваю как ролевую модель, и в особенности одного автора, чей стиль письма вдохновлял меня больше других, я назову другого аристократа учености – Питера Медавара.

Не принадлежа к классу Медавара, ученый может глубоко любить литературу – и многие ее действительно любят. Книги всегда были важной составляющей моей жизни. В отличие от целого ряда биологов, я шел к своему предмету не через любовь к птичкам или историю дикой природы (это придет позже), а через книги и увлечение глубокими философскими вопросами бытия. Мое детское восхищение доктором Дулитлом способствовало моей любви к животным и моей моральной