Книга чая. С комментариями и иллюстрациями - Какудзо Окакура

Только народы, пребывающие в состоянии свободы, способны развивать искусство. Оно есть одновременно и великий стимул, и плод той радости свободы, которую мы называем чувством национальности. Поэтому не кажется удивительным тот факт, что Индия, вырванная из независимости тысячелетним угнетением, должна была потерять свое место в мире счастья и красоты труда. Но некоторое утешение содержится в словах одного компетентного автора, утверждавшего, что страна в этом отношении, как и религия в эпоху Ашоки, явно стояла во главе всего Востока, расширяя и углубляя свои учения благодаря бесчисленным китайским паломникам, которые посещали ее университеты и пещерные храмы, и с их помощью влияла на развитие скульптуры, живописи и архитектуры в самом Китае, а через Китай и в Японии.

Ашока – третий император империи Маурьев, правивший с 273 г. по 232 г. до н. э.

Однако только те, кто уже глубоко вник в проблемы, характерные для индийской археологии, способны осознать поразительную ценность предположений господина Окакуры относительно возможного влияния греков на индийскую скульптуру. Представляя в свойственной ему манере великую альтернативную художественную родословную мира – а именно китайскую, – господин Окакура доказывает абсурдность эллинской теории. Он отмечает, что фактически развитие индийской мысли ближе всего к китайскому, и что причину этого, вероятно, следует искать в существовании общего раннего азиатского искусства, которое оставило свой след даже на берегах Эллады, на крайнем западе Ирландии, Этрурии, Финикии, в Египте, Индии и Китае. Эта теория призвана положить конец всем унизительным спорам о приоритете, а Греция занимает в ней свое надлежащее место, как всего лишь провинция той древней Азии, на которую ученые давно смотрят как на Асгард, являющийся истоком великих норвежских саг. Сейчас открывается новый мир для будущей науки, в которой более комплексные методы и взгляды смогут исправить многие ошибки прошлого.

Асгард – в скандинавской мифологии – небесный город, где обитают боги-асы.

Если говорить о Китае, то и в этом отношении господин Окакура высказал немало интересных предположений. Его анализ северных и южных учений уже привлек внимание ученых этой страны, и выявленные им различия между доктринами Лао-цзы и даосизмом повсеместно известны и приняты. Однако его работы наиболее ценны именно в широком аспекте. Поскольку он полагает, что великое историческое действо, которое, безусловно, известно миру, а именно буддизм, проникающий в Китай через перевалы Гималаев и морским путем через проливы, – то движение, которое, вероятно, началось при Ашоке и стало явно заметно в самом Китае во времена Нагарджуны во II веке нашей эры, – не являлось изолированным событием. Оно, скорее, было характерно для тех условий, в которых только может жить и процветать Азия. То, что мы называем буддизмом, нельзя рассматривать как определенное и сформулированное учение со строгими границами и четко размежеванными ересями[4], способное породить собственную Священную канцелярию. Слово «буддизм» лучше считать термином, который дан обширному синтезу, известному как индуизм, но принятый иностранным сознанием. Ибо господин Окакура, обращаясь к теме японского искусства IX века, совершенно недвусмысленно дает понять, что вся мифология Востока, а не только личное учение Будды, являлась предметом взаимного обмена. Происходила не «буддизация», а «индуизация» монгольского сознания, что можно назвать подтвержденным процессом; иначе это можно сравнить с тем, как если бы христианство получило в какой-то чужой стране название францисканство – от своих первых миссионеров.

Нагарджуна, букв. «серебряный змей» (ок. 150 – ок. 250) – выдающийся индийский мыслитель, основатель буддийской школы мадхъямака. Согласно Нагарджуне, все дхармы пусты, так как не имеют основания для существования в себе самих, и потому о чем-либо говорить можно только апофатически, через отрицание.

Хорошо известно, что для Японии жизненно важный элемент ее национальной деятельности всегда заключается в ее искусстве. Здесь в каждом периоде мы находим указания, записи и памятники относительно тех составляющих ее сознания, которые по-настоящему существенны. Японское искусство отличается от древнегреческого, в создании которого участвовал весь народ, и даже от индийского, где вся нация, объединившись, разрабатывала философское учение. Таким образом, вопрос приобретает весьма интересную глубину: что это такое вообще, что выражается через японское искусство в целом?

Господин Окакура отвечает без колебаний: это культура континентальной Азии, которая в соприкосновении с Японией находит свободное яркое выражение в искусстве этой страны. И эта азиатская культура в широком смысле слова делится, по его мнению, на китайскую ученость (научную мысль) и индийскую религию. Искусство Японии имеет не просто собственные орнаментальные и индустриальные черты, его формирует великая жизнь идеала, которая вряд ли пока еще известна в Европе. Истинное японское искусство – это не несколько рисунков цветущей сливы, а могущественная концепция Дракона; не птицы и цветы, а поклонение Смерти; не мелочный реализм, каким бы прекрасным он ни казался, а грандиозная интерпретация величайшей темы, доступной человеческому уму, – страстное желание буддизма спасти других, а не себя. Средствами и методами этого выражения Япония всегда была обязана Китаю; однако господин Окакура утверждает, что в отношении самих идеалов она зависела от Индии. Он уверен, что ее великие эпохи выражения всякий раз следовали за волнами индийской духовности. Так, лишенная стимулирующего влияния великого южного полуострова потрясающая художественная интуиция Китая и Японии наверняка потеряла бы свою силу и размах так же, как, несомненно, это случилось бы с искусством Северной и Западной Европы, если бы оно было оторвано от Италии и доктрин церкви. Наш автор полагает, что азиатское искусство никогда не могло бы стать «буржуазным», так как оно находится в резком контрасте с художественным творчеством Германии, Голландии и Норвегии и других стран. Но он допускает предположение о том, что оно могло бы оставаться на уровне великой и прекрасной схемы крестьянских ремесел.

В этой книге автор преследовал цель показать нам именно то, как волны индийской духовности «работали» и несли вдохновение нациям. Сначала осмыслив условия, в которых шла эта работа, расу ямато в Японии, замечательный этический гений Северного Китая и богатое воображение юга, мы затем наблюдаем, как начинает распространяться буддизм, как он переливается через край и объединяется в нечто целое. Мы сможем проследить здесь, как первое прикосновение мечты о всеобщей вере порождает космические концепции в науке и Будду Рушану из Нары в искусстве. Мы снова и снова видим, как буддизм поднимается до впечатляющего пантеизма периода Хэйан, эмоционализма Фудзивары, героического величия Камакуры.

Камакура – одна из древних столиц Японии, служила резиденцией сёгуната Камакура.

Величие периода Мэйдзи, по-видимому, было достигнуто именно благодаря возрождению синтоизма, примитивной религии ямато, в значительной степени лишенной буддийских элементов. Но такое величие имеет мало общего с вдохновением. Все любители Востока сейчас