Фельдмаршал Борис Петрович Шереметев - Александр Заозерский

датчане ничего без него не смеют, и тако со стыдом домой пойдем». А между тем, «…ежели б десант был, уже бы мир был, а ныне все вашими советами опровержено, и война в даль пошла»{358}. И это при том, что Шереметев, а вероятно, и весь генералитет высказались о целесообразности десанта, то есть все дело было не в них, а в английской политике. Охлаждение между Петром и союзниками было настолько велико, что само по себе, помимо других осложнявших вопрос обстоятельств, сделало десант неосуществимым.

Поход в Померанию близился к концу. Шереметев, выйдя в «польские границы», простоял здесь несколько месяцев в ожидании дальнейших распоряжений, и ему пришлось снова выдерживать ожесточенные протесты поляков. «Поляки, — писал ему князь Г. Ф. Долгоруков, — превеликую злобу и нарекание на войски наши имеют. А ныне и наипаче новой ваш збор в провиянте… оных побуждает и в великую приходят десперацию, что, приходя ко мне, непрестанно жалобы приносят… отчего я, как могу, выговариваю, и уже не знаю, как выговариваться»{359}. Наконец, после нескольких указов, выражавших колебания Петра, фельдмаршал получил указ от 29 октября 1717 года, предписывавший ему возвращение в Россию.

Таким образом, в этом походе Шереметеву, по существу, не пришлось воевать. Его задача свелась к почти всегда бесплодным раздражающим переговорам с союзниками и лавированию между противоречивыми их стремлениями. Все благие начинания тонули в дипломатической трясине. Всего более, однако, удручало фельдмаршала то, что испортившиеся отношения с царем не налаживались, и Борис Петрович попробовал еще раз объясниться с царем. Незадолго перед выступлением из Польши он обратился к нему с письмом, в котором, изложив известные нам обстоятельства и признав свое «погрешение», прямо просил о прощении: «А ныне за таким вашего величества гневом прихожу в крайнее живота моего разрушение и с печали при самой смерти обретаюсь, и того ради не иным каким образом перед вашим Царским величеством оправдать себя в том могу или извинение представить, токмо всепокорно прошу показать надо мною, рабом своим, свое милосердие»{360}. Ответа не было. Оставался последний ресурс — обращение к царице. В дело вступился, видя отчаяние фельдмаршала, князь В. Л. Долгоруков, посол при датском дворе, которого Борис Петрович называл иногда в письмах племянником. Он, прося Екатерину письмом о милости к фельдмаршалу «за все его службы», так выразил впечатление, которое в это время производил Борис Петрович в своем горе: «Истинно в такой он десперации — жалко на него смотреть…»{361}. Это средство подействовало: Шереметев был прощен.

Чтобы иметь правильную меру при оценке «погрешений» фельдмаршала, надо иметь в виду, что подобные злоупотребления были в то время самым обычным явлением среди командующих лиц и офицеров русской армии (так же, как и в армиях западных), и Шереметев не только не был исключением, когда позволял себе «излишние» сборы на свой дом, а, наоборот, был бы исключением, если бы этого не делал. Гнев Петра на него объясняется бесплодностью его борьбы с такого рода злоупотреблениями, на которые он стал получать жалобы, можно сказать, с момента вступления русских войск в Польшу в 1712 году и которые особенно возросли при Меншикове. Царь много раз требовал у Шереметева, чтобы он не допускал притеснений полякам со стороны офицеров и солдат, и понятно его негодование, когда сам фельдмаршал оказался небезупречным в этом отношении. Впрочем, Петр, может быть, не вполне учитывал преувеличения в жалобах со стороны поляков, о которых Шереметев писал Долгорукову: «…господа поляки обыкли жалобы чинить на наши войски, а прямо нихто ни в каких обидах или непорядках доказать не могут»{362}.

Вместе с прощением фельдмаршал получил разрешение ехать в Москву. Вскоре, однако, последовала перемена: 29 октября 1717 года царь приказал «ехать прямо сюда в Петербург»{363}. Но через две недели было изменено и это предписание: «…ныне по получении сего письма поежайте лучше к Москве… ибо и сами мы туда же едем…»{364}.

Таким образом, место отпуска фельдмаршала определялось не его желанием, а пребыванием царя, и только по счастливой случайности все совпало. Наступало, может быть, самое тяжелое время в отношениях Петра и Шереметева: начиналось дело царевича Алексея Петровича.

Прошло более года после бегства царевича. Известный сначала немногим факт постепенно получал все более широкую огласку, вызывая разнообразные слухи и догадки. Зерно действительности обрастало вымыслом. Австрийский резидент Плейер еще в январе 1717 года доносил цесарю: «Гвардейские полки, составленные большею частию из дворян, замыслили с прочими войсками в Мекленбургии царя убить… и правление вручить кронпринцу…» Никто из современников не повторил потом этого невероятного слуха. Правдоподобнее другое сообщение Плейера от того же времени: «Царь прислал Меншикову повеление обо всем разведать и сообщить ему список всех званий, которые часто виделись с царевичем…»{365}.

Конечно, перебирали наиболее видных лиц из придворных кругов и, естественно, не могли пройти мимо Бориса Петровича. Г. Ф. Долгоруков предупреждал его о распространяемых на счет их обоих «небылицах», будто царевич по отъезде из Петербурга послал к фельдмаршалу какие-то письма с польским офицером, а тот, не найдя его, поехал с теми письмами к Долгорукову. «Изволите, — заключил Долгоруков, — не токмо себя и меня искусно в таких лжах, ежели возможно, предостеречь»{366}. Да и сам Борис Петрович еще в Польше был в курсе такого рода опасностей и, со своей стороны, предупреждал тех, кому эти опасности могли угрожать. Надо думать, что именно такой смысл имело посланное им с дороги письмо к князю В. В. Долгорукову{367}.

В середине декабря Шереметев приехал в Москву. Царь был уже там. 31 января 1718 года туда же привезен был царевич. В первых же своих показаниях он назвал ряд лиц, содействовавших его бегству. Среди них главная роль отводилась А. В. Ки-кину. Немедленно того привезли из Петербурга в Москву — он был первым из тех, кто подвергся розыску. Кикина судили «министры» и приговорили к жестокой смертной казни. Среди других судей приговор подписал и Борис Петрович Шереметев. Для него, надо думать, это был очень нелегкий момент при существовавших между ним и Кикиным отношениях. В феврале доставили из Петербурга в Москву и другого близкого фельдмаршалу человека — князя В. В. Долгорукова, одного из главных сторонников царевича.

18 марта Петр уехал в Петербург, где тоже производился розыск. Борис Петрович оставался в Москве. Он с тревогой следил за тем, что происходило в Петербурге. 9 апреля он писал Ф. М. Апраксину, что «ножная» болезнь его «не умаляется», тем не менее он ждет только, когда просохнет дорога, чтобы поехать в Петербург, а пока у