Фантазии Баранкина. Поэма в двух книгах - Валерий Владимирович Медведев

было ничего общего. Я хочу сказать, что мы с ним совсем не походили друг на друга. Я в жизни чёрный-пречёрный брюнет, а Маслов — блондин. Всё равно как мой негатив. В общем, мы с ним совсем не похожи друг на друга. А здесь я смотрел на Маслова, будто на своё отражение в зеркале. Сначала я даже не сообразил, что произошло. Потом догадался. Я понял, что это меня Маслов копирует. Он у нас в классе вообще всех копировал. Всех, кроме меня, конечно. Потому что со мной шутки плохи. Я ему не Шадрин! И не Василянский! И не Орлов! И не Брендер! Может, он за глаза меня и копировал. А на глазах боялся. Попробовал бы не побояться! Хотя чего же «попробовал бы», когда он уже без всякого «бы» попробовал. Вон он сидит за столом с моим выражением лица. Сидит в моей позе. Даже делает сразу, как и я, три дела… Конечно, три. Читает — раз! Левой рукой жмёт теннисный мяч. А правой записывает что-то в тетрадь.

«Ну, Иванов, — налетел я сам на себя, — ну и распустил ты этих лириков. Тебя, по словам Кутырева, имитируют, а ты сидишь и спокойно смотришь!»

Первый раз в жизни я увидел со стороны, глядя на Маслова — Иваслова, как я стою у доски. И как я при этом смотрю на учителей. Кто-то из них на педсовете сказал, что каждый раз, когда я вылезаю из-за парты, ей или ему становится просто страшно. Теперь я понимаю, почему они боятся часто вызывать меня к доске. А я не могу на них иначе смотреть. И пусть хоть совсем не вызывают. И пусть не отнимают у меня время.

— Ну-с, голубчики, — сказал я, то есть не я, а Маслов от моего имени, молча бросил на учителей такой взгляд, что у них затряслись поджилки.

Маслов — Иваслов молча и в моей манере так среагировал на второй вопрос, что Глебова и все остальные, кто находился вместе со мной в классе, стали опять смеяться. Хотя по своим ролям они должны были делать что-то другое. В это время я положил правую руку на пульс левой и стал считать… Пульс у меня был самый что ни на есть сверхчеловеческий и сверхкосмонавтский. Глубокого наполнения. Ритмичный, как сигналы точного времени из обсерватории имени Штернберга. Пятьдесят два удара в минуту. В это же время мой мозг чётко анализировал всё, что увидели мои глаза, и всё, что услышали мои уши.

«Ну, во-первых, это не имитация, как тебе обещали, — говорил мне мой мозг, — а пародия, и довольно злая, и, во-вторых, какую это задачу мы с тобой задали учителям?.. Мы, конечно, можем задать такой вопрос, ответ на который знаем только я, да ты, да мы с тобой. Но не такой же глупый вопрос мы бы задали учителям… И это у них называется стык?.. За такой стык, — поддержали мой сверхинформационный мозг мои крепкие и сильные руки, — можно сделать и втык!»

Тем временем Маслов сказал:

— Подождите, ребята, я хочу повторить финал сцены, что-то у меня в конце не получается, что-то я себя не совсем хорошо чувствую.

«Сейчас, Маслов, ты себя совсем нехорошо будешь чувствовать!» — подумал я.

Потом я сжал кулаки, сказал про себя: «Действие равно противодействию» — и, преобразив умственную энергию в механическую, зашагал к Маслову. К этому презренному скомороху. К этому самому жалкому ченеземпру из ченеземпров… А ещё в кружке юных космонавтов тренируется…

Воспоминание пятое

Пульс глубокого наполнения

Люди обычно судят друг о друге по поступкам, а не по мотивам этих поступков, и это очень плохо. И очень неправильно. Сами посудите: примерно через полминуты я подойду к Маслову и задам ему трёпку. Если рассудить этот поступок, не вникая в его мотивы, то это неправильный поступок. Просто какая-то хулиганская выходка. А раз выходка хулиганская, и если судить обо мне по этому поступку, я, значит, сами понимаете кто. Это, если обо мне судить по поступку. Если же начать разбираться не в поступке, а в его мотивах, то получается совсем другая картина. В классе сидит человек, первый на Земле псип, чедоземпр и сверкс. Он весь день тренировался на центрифуге и в термокамере, а вечером ещё занимался в школе. У человека ноют все мышцы, а от занятий болит голова. Вместо того чтобы отдыхать, он и сейчас продолжает трудиться: он решает сразу несколько очень серьёзных задач — как же ему всё-таки быть с денежными затруднениями и так далее и тому подобное. Да ещё накачивает мышцу левой руки и правой ноги. Да ещё решает космический кроссворд.

В это время в класс врываются во главе с Масловым презренные лирики и начинают над ним строить всякие шаржики-маржики. Да ещё дают всякие прозвища. Справедливо это? Несправедливо! А если это несправедливо, то дать за это по первое число справедливо? Справедливо! Я стал грозно и неторопливо приближаться к драм-кружковцам со словами:

— Удар, его воздействие на тела изучал ещё Леонардо да Винчи, но он, понятно, не располагал техникой наблюдения быстро протекающих процессов, и он, и Исаак Ньютон, живший на два столетия позднее, исследовали движение, предшествующее удару, и его результат: деформацию, изменение структуры тела, — продолжал я сыпать скороговоркой, — но постичь процесс распространения ударной волны в теле, а тем более измерить его они, конечно, были не в состоянии.

Как раз на этой мысли я успел подойти к Маслову и со словами: «И знание! И сила!» — стукнул его как следует, чтобы он в следующий раз знал, как меня передразнивать. Я в то же время громко развивал идею удара:

— Со временем необходимость измерений этого процесса становилась всё более настоятельной, вырастала в проблему; ведь удар — одновременно созидающая и разрушающая сила, и его способность разрушения нужно контролировать.

Думаю, что больше от разрушительной силы моих ударов, чем от созидательной, все девчонки сразу с визгом разбежались, конечно, в разные стороны. Только одна девчонка, которую кто-то называл, по-моему, Таней и, по-моему, Тополевой, почему-то осталась бесстрашно стоять на месте. Я думал, что весь драмкружок распадётся после первого же распространения моей ударной волны в их телах, но Бегунов, Ломакин, Кашин и Дудасов сплотились, словно хоккейная команда. И бросились, как один, на выручку Маслову, издавая жалкие выкрики:

— Ах ты, Угрюм-башка!

— Кроссворд!

—