«Языком Истины свободной…» - Арам Айкович Асоян

Сумарокова построение эпиграммы стало более важным, чем ее применение[452]. Спорное в целом, это суждение отражает новые тенденции в эволюции русской эпиграммы. Так, в переводах с французского Сумароков проявляет необыкновенную находчивость, подыскивая галльскому острословию фразеологические аналоги и эквиваленты на родном языке и точно передавая конструктивный принцип оригинала. Примером может служить привлекшая внимание поэта эпиграмма Матье де Монрея (1620–1692):

Сloris a vingt ans etajt belle,

Et veut encore passer pour telle:

Bien qu`elle en ait guarantee neuf

Elle pretend toujours qu`ainsi chacun l`appele.

l faut la contenter, la pauvre Demoiselle:

Le Pont-Neuf dans mille ans s`appellera Pont-Neuf[453],

t. e. «Новый мост» (название одного из старейших мостов Парижа) и через тысячу лет будет называться Новым. Сумароков не просто перелагает эти стихи, а находит не уступающую оригиналу остроумную концовку:

Клавина смолоду сияла красотою,

И многих молодцов она пленила тою.

Но как уже прошел сей век ее златой,

Она и в старости была все в мысли той,

И что во младости хорошею казалась,

И, сморщася, всегда такою называлась.

За что ж ее никто хорошей не зовет?

И Нов-Город уж стар, а Новгород слывет (Р. э., 74–75).

Такой характер перевода походил на поэтическое состязание с французским автором, русский эпиграмматист на основе чужого образца совершенствовал свое композиционное мастерство. И на самом деле, каламбур, абсурдное сравнение, фабульный финт, вскрывающий алогизм изображаемой ситуации, или зеркальное построение фраз, порождающее игру перекрещивающихся смыслов, – все это прочно входит в арсенал поэта. Французской школе он обязан также искусством неожиданной концовки. Контрастный пуант, как будто совершенно неподготовленное разрешение, для того чтобы обрести блеск в стихотворной игре русских эпиграмматистов, должен был пройти шлифовку в творческой лаборатории Сумарокова. Очень часто он встречается у поэта в эпиграмматических эпитафиях:

Здесь Делий погребен, который всех ругал.

Единого творца он только не замал

И то лишь для того, что он его не знал (Р. э., 79).

Общий тон эпиграмм Сумарокова ближе анекдоту и притче, нежели инвективе или памфлету. Сарказм и прямое злословие, к которому нередко прибегали Тредиаковский и Ломоносов, не свойственны поэту. Он менее гневлив и более ироничен, его позиции созерцательнее и философичнее. Не случайно стихи поэта порой сентенциозны, и формулы, схожие с басенной моралью, то и дело появляются в его эпиграммах:

Не вознесемся мы великими чинами,

Когда сии чины не вознесутся нами.

Или:

Всегда болван – болван, в каком бы ни был чине,

Овца – всегда овца и во златой овчине (Р. э., 84).

Что касается языка Сумарокова, то печать старокнижной традиции лежит на его текстах, хотя борьба за новые формы литературного языка на базе живой разговорной речи нигде не проступает так очевидно, как в эпиграммах. Какое значение придавал Сумароков в этой борьбе эпиграмме, можно судить по сделанному им замечанию: «Французский язык всей своею красотою остроумным писателям должен»[454].

После Сумарокова, вплоть до Державина, эпиграмматическая поэзия в России развивается без каких-либо этапных явлений, хотя каждый из лучших эпиграмматистов по-настоящему своеобразен и вносит свою лепту в обогащение отечественной эпиграмматики. Так, в «Овеновых эпиграммах» А. Дубровского заметна ориентация на безобидную шутку. В них больше юмора, чем иронии, почти всегда они строятся по принципу комического уподобления:

Не мог я никогда сочесть волос своих,

Не мог и ты своих, затем что нету их (Р. э., 88).

Я взял жену себе, женой другой владеет;

Подобно мед пчела не для себя имеет (Р. э., 88).

У К. Кондратовича, уверявшего, что он автор шестнадцати тысяч эпиграмм, сатирическое начало – характернейший признак упражнений в излюбленном жанре. Недаром он повторял вслед за Джоном Оуэном (1563–1622):

Сатыры суть не что ино, но епиграммы длинны,

А епиграммы краткие суть без сатыр нечинны (Р. э., 640).

Порой поэт снабжает свои стихотворения эпиграфами из латинских и апокрифических текстов, философствует над эпизодами исторической жизни:

                                     Historia Anglica

Язык человеч в падение ему.

                                        Сирах.

Ессекс, британский граф, сказал Елисавете:

«Как телом, нравом так горбата ты в совете!»

Язык головушку на плаху положил,

Без кости, без хрящу он шеишку сломил (Р. э., 90).

Видимо, в понимании эпиграмматического жанра Кондратович был близок почитаемому и часто цитируемому им Марциалу, который, обращаясь к другу, писал:

Флакк, уверяю тебя, ничего в эпиграммах не смыслит,

Кто их забавой пустой или потехой зовет[455].

Изучавший в Киевской академии латинский язык и поэзию, Кондратович один из первых в России перевел особого вида эпиграммы – двухстрочные гномы Катона Дионисия. Правда, эти поучения в кратких и метких выражениях больше известны по переводам И. Баркова. Смысл таких двустиший, следуя за Катоном, объяснил тот же Барков: краткое тверже помнится.

Словно руководствуясь этой заповедью, М. Херасков создает смешные изречения и эпитафии, которые очень точно отвечают мнению об эпиграмме Никола Буало: «Острота с парой рифм – вот все, что надо в ней»[456]:

За взятки и грабеж подьячий здесь повис.

Вверх тело поднялось, душа спустилась вниз (Р. э., 101).

Поветрие, война опустошает свет,

А более всего рецепты да ланцет (Р. э., 100).

Тончайшая ирония от употребления слова в переносном значении выделяет эти стихи от подобных им у других эпиграмматистов, предшественников и современников Хераскова.

Развитие русской эпиграммы сказывалось и в обогащении композиционных форм, и в эволюции ее отдельных видов. Литературная эпиграмма бытовала, например, в русской поэзии и до И. Хемницера, но под его пером она стала живым откликом на произведения отечественной словесности. Хемницер постоянно вводит в текст эпиграммы персонального адресата; А. С. Хвостов и Дмитревский, Рубан и

B. И. Майков стали персонажами его стихов, но компрометация личности героя уступила в них место критике его творений. В этом плане показательны названия некоторых эпиграмм поэта: «На трагедию Хераскова “Венецианская монахиня”», «На Сумарокова “Семиру”»… Хемницер известен и как автор однострочных афоризмов, которые раньше не встречались