Судьба, судьбою, о судьбе… - Лилиана Иоганес-Эдуардовна Бреверн

комнатах большой коммунальной квартиры, некогда целиком занимаемой семейством Кафенгаузов. Обстановка дома была предельно скромной: все только самое необходимое, включая старый дубовый письменный стол, жесткое рабочее кресло и мягкое для отдыха. И книги, книги, книги повсюду: на полу, на столе, на открытых струганых полках возносящихся к потолку стеллажей. И картины, картины, картины (все, как одна, без рам) трех сестер: Людмилы Андреевны Прудковской, Тамары Андреевны Кафенгауз и Надежды Андреевны Удальцовой. Картины Удальцовой занимали целую стену.

Таким я увидела дом Кафенгаузов 28 декабря 1947 года, когда впервые оказалась в нем на дне рождения своего будущего супруга. Юра кончал девятый класс, а я десятый. Три месяца спустя, в апреле сорок восьмого, мы с Юрием (ему уже исполнилось восемнадцать) расписались. Расписаться^го мы расписались, но жить по-прежнему продолжали порознь: я — у мамы, а он — у себя дома. Так решили родители мужа. Ведь Юрию еще предстояли выпускные экзамены в школе, и их нужно было пройти достойно. Конечно, мы встречались, но строго по воскресеньям. Потом, как опять же решили родители мужа, когда Юрий получит аттестат зрелости, вся семья, как обычно, но теперь уже включая меня, уедет на дачу.

«На машине с вещами, — сказала Тамара Андреевна, — поедет Андрюша. (С Андреем Древиным, сыном живописца Александра Давыдовича Древина и Надежды Андреевны Удальцовой, которая всегда проводила лето рядом с Тамарой Андреевной, я еще знакома не была.) Он поможет шоферу погрузить наши вещи и поедет с ним в кабине. Мы же все будем добираться до места на поезде (электричек тогда не было). Надо только, чтобы Лиля ночевала у нас, и вы, встав как можно раньше, пока соседи будут спать, уехали из дома. А вот когда мы вернемся с дачи и отпразднуем свадьбу, Лиля останется у нас, и вы будете жить вместе».

В абрамцевской деревне, где была снята дача, цвела и благоухала черемуха, раскрывались набухшие кисти сирени и голубели незабудки, выстилавшие правый берег тогда уже обмелевшей Вори, к которой мы каждый день, встав рано утром, сбегали, прихватив полотенца и мыло, чтобы умыться ее освежающей, незамутненной водой. Потом, вернувшись с реки, завтракали и, взяв на всякий случай корзинку, шли через соседнюю деревню в темневший на горизонте лес, который уже тогда настоящим лесом не был, поскольку, едва углубившись в него, очень скоро с левой стороны возникал забор (как потом мы узнали) одного из участков будущего дачного поселка Академии наук СССР. (Строили его в тот год пленные немцы. Один из них как-то даже забрел в деревню, где мы снимали дачу, постучал в наш дом и попросил хлеба. Юра, естественно, вынес ему буханку.) Нас радовал любой найденный в лесу гриб. Мы показывали его друг другу, осматривали вокруг землю, надеясь найти еще и еще, если, конечно, это были не сыроежки, и шли дальше. В середине июля в заросшем крапивой малиннике мы собирали малину, которую потом с удовольствием ели с молоком (у хозяйки дома была своя корова). Вечерами же, когда темнело, мы слушали деревенскую гармонь и разбитные частушки гулявшей далеко за полночь абрамцевской молодежи. В воскресенье к нам приезжал работавший всю неделю в Москве Бернгард Борисович с домработницей Еленой Ивановной, уже много лет помогавшей по хозяйству семье Кафенгаузов. Она прекрасно готовила. Пирожки с мясом и капустой и витушки (так она называла посыпанные сахарным песком и корицей крендельки) были ее коронным номером.

С Бернгардом Борисовичем мы с Юрой ходили то в поселок художников, где жили родственники четвертой сестры Тамары Андреевны — Варвары Андреевны (он стоял на краю большого оврага), то в дачный, стоявший на высоком берегу реки Вори, где снимал дачу Роберт Рафаилович Фальк, с которым Бернгард Борисович был в дружеских отношениях. Ну и, конечно, гуляли в музее-усадьбе «Абрамцево».

Вот не помню только, писал ли тогда в Абрамцеве Юрий пейзажи? Похоже, нет! Мы, бесконечно счастливые, что теперь могли быть вместе и днем, и ночью, целиком и полностью были заняты друг другом. Нет, и все-таки он что-то писал.

В Москву мы вернулись в двадцатых числах августа и почти тут же сыграли (как принято было говорить) свадьбу. Свадьба была более чем скромной (1948 год!) и, естественно, дома. Собрались родители, родственники и наши школьные товарищи.

Цветов нам нанесли столько, что ими оказалась заставлена вся двенадцатиметровая комната. Свободной от цветов осталась только двухспальная тахта, на которой нас ждали подушки, постельное белье и ватное стеганое одеяло золотистого цвета, под которым нам Тамара Андреевна пожелала дожить до золотой свадьбы. (Мы не только выполнили ваше пожелание, Тамара Андреевна, но и перевыполнили — мы дожили с Юрой до бриллиантовой свадьбы (шестьдесят лет!), правда, под другим одеялом.)

И вот, когда гости разошлись и мы отправились в свою двенадцатиметровую комнату, утопавшую в принесенных нам на свадьбу огромных георгинах самых разных расцветок, которые стояли торчком, точно в карауле, я, сравнив их с букетом Юры, с обидой сказала:

— Посмотри, какие огромные торжественные букеты! А твой? Маленький.

Юра промолчал.

Постелив постель, мы легли под золотое одеяло и крепко уснули на теперь уже законном супружеском ложе. А когда на следующий день утром проснулись, то обнаружили, что все великолепные головки георгинов поникли, а некоторые из них даже обнажились, сбросив свой разноцветный головной убор. Лепестки цветов устилали стол, стулья, пол. И только один букет белых чистых хризантем, которые принес мне Юра, торжествовал победу над своими зелеными собратьями… и надо мной тоже.

— Что это?!

Юрий засмеялся:

— Да они же держались на палочках, воткнутых в их головки. Я это сразу увидел, но решил промолчать.

Вот так началась наша сказочная жизнь в двенадцатиметровом кабинете профессора Кафенгауза, который уступил его нам, перебравшись со своим письменным столом, книгами и бумагами в общую, большую (как говорили тогда), двадцатиметровую комнату.

Надо сказать, что родители мужа от нас ничего не требовали, кроме учебы, и во всем нам помогали: поили, кормили, одевали, давали деньги на мелкие расходы и на большие, воспитывая нас и уча жизни. А мы, влюбленные друг в друга, теперь, имея право это не скрывать, старались ни на минуту не расставаться. И когда Юрию нужно было подать документы в Московский государственный институт им. В. И. Сурикова, ни о чем не задумываясь, пошли вместе, что вызвало, надо сказать, у Бернгарда Борисовича явное раздражение: «Зачем этот семейный поход?! Мы идем (он, естественно, шел с сыном, чтобы переговорить с Сергеем Васильевичем Герасимовым. Он тогда, кажется, был ректором института) — по делу, а не на прогулку!» —