Кандинский и я - Нина Николаевна Кандинская

же всегда отличались красотой. Конструкция играла лишь вспомогательную роль{149}. Он стремился к тому, чтобы архитектура с ее помощью могла безупречно функционировать. Он предпочитал простые формы, точные пропорции, эта архитектура была рассчитана на людей и не была замкнута в себе. От людей, которые жили или работали в его зданиях, я слышала только похвалы. Мис ван дер Роэ создавал современную архитектуру в высшем смысле этого слова. Я могу представить свою жизнь в одном из его домов, и я уверена, что чувствовала бы себя там прекрасно. В доме, построенном Ле Корбюзье, меня бы охватило отчаяние.

Постройки Гропиуса тоже не соответствовали идеальным представлениям Кандинского об архитектуре, однако Гропиус всегда оставлял жильцам возможность исправить то, что их не устраивает, по своему усмотрению. Впрочем, Гропиус очень редко соглашался с самовольными переделками. В Дессау нам ничего другого не оставалось, как подогнать его архитектурную концепцию под наши собственные требования к жилью. Феликс Клее называет нашу квартиру в Дессау «жилищем муз», и это говорит о том, в какой мере нам удалось творчески преобразовать архитектуру Гропиуса, в сущности прозаическую. «Когда мы шли к Кандинским, — вспоминает Феликс Клее, — мы всегда говорили: „Сейчас пойдем в музей Восточной Азии“»{150}.

Несмотря на выдающиеся профессиональные качества Миса ван дер Роэ, после его назначения на пост ему пришлось столкнуться с большими трудностями. Группы радикалов осложняли ему работу, интригуя и склочничая при каждом удобном случае. Поскольку он ясно понимал, что Школа сможет вернуться к прежним принципам лишь при строгом руководстве, он издал устав, отличавшийся известной авторитарностью. Я знаю, что ему самому это претило, и тем не менее он вынужден был поступить так для пользы дела.

В начале семестра 1931 года Жан Лепьен, как и все студенты, получил письмо следующего содержания: «Подписав этот документ, я обязуюсь регулярно посещать занятия, не сидеть в столовой дольше обеденного времени, не задерживаться в столовой по вечерам, избегать политических дискуссий, не шуметь в городе, выходить только прилично одетым и т. д. и т. п. Подпись». Лепьен отреагировал на это возмущенно: «Я разорвал эту бумажку и без марки отправил обратно в Баухаус. На этом мое пребывание там закончилось»{151}.

Сюзанна Маркос-Ней, как раз только начинавшая в это время учиться в Баухаусе, тоже описывала удручающие подробности своего пребывания в Школе: «Новеньких вели в кабинет директора, где они давали клятву, что будут вести себя достойно. Это было не слишком приятно. Здания мастерских, так называемый „дом Преллера“{152}, больше не существовало, столовая после обеда закрывалась. Иными словами, прежняя коллективная жизнь закончилась, и Баухаус стал обычной школой. От нас требовалось приходить вовремя, всегда и во всем участвовать, а пропустив или прогуляв занятие, ты получал записочку, лежавшую у портье, с вопросом о причине неявки, после чего шел извиняться». Впрочем, теперь Сюзанна Маркос-Ней не без удовольствия говорит, что была не такой послушной, как хотелось бы руководству.

После увольнения Ханнес Майер подлил масла в огонь беспорядков, написав «Открытое письмо обербургомистру Хессе». В нем были такие слова: «Получается, что мне нанесли удар в спину, когда в Баухаусе были каникулы, в отсутствие близких мне людей. Камарилья Баухауса торжествует. Местная дессауская пресса впала в маразм, наш ястреб Гропиус спикировал с Эйфелевой башни{153} и клюет мой директорский труп, а на песочке Адриатического побережья умиротворенно растянулся В. Кандинский — „дело сделано“»{154}.

То есть до Майера дошли слухи, что мы на отдыхе в Дубровнике, хотя Кандинский приложил все усилия, чтобы никто в Баухаусе не знал, куда мы едем. Путешествовали инкогнито, когда вопросы еще не разрешились, почтя за благо исчезнуть из Дессау и забыть о скандалах. Наслаждаясь три недели солнцем и пляжем, Кандинский гнал прочь неприятные мысли. Вернувшись в конце сентября, мы поняли, что все по-прежнему: коммунисты и марксисты не унимались. Они подстрекали баухаусцев воззваниями с радикальными требованиями и протестами. В поддержку сторонников Ханнеса Майера вышла нелегальная провокационная агитка «bauhaus 3». Она настраивала коллектив против Кандинского и Гропиуса. Кандинский снова должен был отдуваться за всех, он был главной мишенью этой агитации. В упомянутой агитке было сказано: «господин кандинский, правда ли, что новость о рисунке ханнеса майера для rote hilfe{155} вы и ваша супруга нина донесли до соответствующих инстанций?

господин кандинский, правда ли также, что еще до отъезда на отдых вы знали о грядущих переменах? договорились ли вы с бургомистром еще до своего отъезда о выборе преемника? и как так вышло, что хессе в телеграмме, адресованной преподавателям, ссылается именно на вас?»

Могу сказать по этому поводу, что мы никогда не совершали доносов, однако были заинтересованы в том, чтобы уберечь школу от политической пропаганды. Кандинский открыто выступал за это. Решающий разговор между Клее, Кандинским и Хессе состоялся не по нашей просьбе, это была инициатива Хессе. Именно он потребовал, чтобы Майер покинул Баухаус. Мис ван дер Роэ стремился к умиротворению в Школе и сохранял, как и Кандинский, трезвую оценку ситуации. У него были достаточно крепкие нервы, чтобы все это выдержать. Вот его программное заявление:

«Новое время уже наступило, это свершившийся факт — хотим мы того, или нет. Оно не хуже и не лучше любого другого времени. Это чистая данность, и сама по себе она нейтральна. Поэтому я не собираюсь долго воздерживаться от попытки объяснить это новое время, раскрыть внутренние взаимосвязи… и обнажить несущую конструкцию… чтобы достичь новых высот, мы должны установить новые ценности, определить новые цели. Ведь смысл любой эпохи, в том числе и новой, коренится лишь в ее способности создать опору духа, предпосылки для возможности существования»{156}.

Слова Миса ван дер Роэ лили воду на мельницу левых радикалов, составлявших в Баухаусе меньшинство, и послужили сигналом к действию. Полемике не было конца, и Мис постоянно сталкивался с организованным саботажем. Этим агитаторы разжигали недовольство, подстрекая ситуацию также осуждением «оторванных от мира художников» (имеются в виду преподаватели Баухауса). Все они стали жертвами отвратительной травли и поругания.

Мис ван дер Роэ держался стойко. Он не согнулся под давлением левых радикалов и не влился в поток модного тогда в Баухаусе движения противников изобразительного искусства. Тем не менее, его правление прошло под несчастливой звездой.

Вскоре вспыхнул правый радикализм. Подняли голову нацисты. Выступления баухаусских марксистов и коммунистов стали для них отличным поводом начать борьбу со Школой. Уже в 1931 году финансирование стремительно сократили, чтобы подорвать