При свете зарниц - Аяз Мирсаидович Гилязов

Вспоминал минуты, о которых можно было бы сказать: «Вот они, самые радостные мгновения моей жизни…» Не месяцы, не недели за тридцать лет жизни – минуты искал. И с каждым шагом капли холодного пота обильнее покрывали его лоб. Не было таких минут, как ни силился – не мог припомнить.

Детство… Пора призрачных обид, печалей и радости, которая запоминается навек. В зрелом возрасте, напротив, радостное улетучивается быстро, а горе, проросшее в сердце, глубоко пускает корни, цепко захлёстывает человека, словно пронырливый вьюнок, и никогда не забывается. И всё же, будь за эти годы что-нибудь хорошее, светлое – хоть один день сберегла бы память…

Детство… Юность…

Или у него их не было? Может, на этот вольный свет, где голубое небо и звонкие жаворонки, под это горячее солнце и жемчужные звёзды он пришёл с сердцем усталым и тяжёлым? А детство и юность, вся эта красота только привиделись ему в чудном сне, он же только позарился вчуже и облизнулся?… Не то разве мог бы человек, на деле познавший, что такое счастье, отказывать себе в нём целых тридцать лет?!

– Нет, нет, Шамсегаян! Не во сне приснилось всё это… Не то разве могла бы ты полюбить меня? На улице ли встретимся, на полевой ли дороге, как обжигали меня твои глаза! А мало ли наших парней, да не только наших, заглядывалось на тебя?…

За что же она полюбила его? Где, на каких ухабах жизни порастряс, расплескал и разбазарил Мирвали то человеческое, что привлекло некогда к нему её душу?

Любила же она!

Не любила бы, разве бросила бы Карачурово, чтоб уйти с ним в чужедальние края? Бросила бы отчую землю, родителей, колодцы и ключи, куда ходила за водой, и плакучие ивы над рекой?… Ушла б в ту ночь, в ту холодную, зимнюю, вдруг и навек переломившую их жизнь?…

Морозная была та ночь, вьюжная. Пока добрались до станции, застыли. И вот уже почти перед станцией Шамсегаян отдала ему свою шаль. Сказала:

– На, Мирвали, очень уж ты продрог. Закутай горло. Погрейся и ещё раз подумай…

Зачем Мирвали взял в ту ночь её шаль? Ей-то, наверно, тоже холодно было. Почему же в дороге, когда они шли вдвоём под небом, где горели, хотя и невидимые, звёзды – шли рядом по завьюженной, заметённой снегом земле, – почему он не сказал ей ни одного тёплого слова? Хоть бы раз догадался спросить:

– А ты, Шамсегаян, ты-то не замёрзла?…

Укутывая ему шею тёплой шалью, Шамсегаян надеялась отогреть и душу Мирвали. Да где там!..

– Всё обдумано, отмерено, отрезано! – сказал в ответ Мирвали.

– Подумай, Мирвали, – всё же повторила Шамсегаян. – Ещё и вернуться не поздно. К добру ли это – пускаться в дальний путь с таким тяжким грехом на сердце?

В самом деле, а если бы он послушался тогда Шамсегаян?… Вся бы жизнь пошла по-другому! Но как «по-другому»? Кто знает…

– Помнишь ли, Шамсегаян, та зима была на редкость злой? Потом уже не пришлось видеть таких пронизывающих морозов. Зимы пошли мокрые, хлипкие… Где только не побывали мы с тобой тогда… Мало осталось, наверно, вокзалов, где б мы не ночевали, городов, куда бы мы не торкались. Сколько ночей мы проспали, накрывшись твоей тёплой шалью… Но дороги назад мне не было, все пути были заказаны. Почему же в те дни ты ни разу не пожаловалась?

Он впервые в жизни сообразил, что Шамсегаян никогда не жаловалась, и это открытие произвело на Мирвали такое впечатление, что он вдруг смутился и, спотыкаясь и запинаясь, поспешил обойти эту часть воспоминаний.

К весне они остановились в маленьком захолустном городке на востоке. Выложили все деньги, какие остались, и купили небольшой домик. Дом был и впрямь крошечный: два окошка смотрели во двор, где виднелся жалконький сарайчик и жёрдевые ворота. На улицу почему-то было прорезано только одно окно. Может, дом тот строил какой-нибудь случайно забредший сюда человек, заблудшая овца, вроде Мирвали?

Казалось, теперь можно бы и передохнуть. Но душевного покоя не было. Мирвали целыми днями шатался по городу и помаленьку тайком от жены начал выпивать. Шамсегаян хотелось, чтобы он поскорее устроился на работу, хотелось, чтобы он нашёл дело по себе, такое, которое увлекло бы его. Долго, однако, изводил её Мирвали! Наконец как-то вечером он пришёл, весь обсыпанный мукой:

– Теперь уж, поди, не будешь пилить меня… Я нашёл себе дело!..

То, что он устроился на мельницу, уже с самого начала не понравилось Шамсегаян, она частенько упрекала его: работа, дескать, грязная, пыльная, однообразная, что, мол, за радость тебе тухнуть на мельнице, когда всюду так дороги рабочие руки? Тогда Мирвали скрыл от неё, почему пошёл на мельницу, а теперь не выдержал, хоть она и не спрашивала, сам рассказал:

– Да, Шамсегаян… Имелся тут, так сказать, особый резон. Однажды, таскаясь по городу, я заблудился и ненароком вышел к мельнице… Пахло хлебом! Пшеницей… Плечи расправились, и стало вольнее дышаться. Как и ты, я любил полевые работы и думал прожить свою жизнь хлеборобом. Вот и решил: если уж там отняли у меня такую возможность, дескать, хоть здесь, на мельнице, буду около хлеба… Мне нравилось разгружать с подвод и перетаскивать на мельницу большие пузатые мешки. Бывало, стащу всё, развяжу бечёвку и суну руку до плеч в тёплую пшеницу… Она пахла полем, пахла током, пахла конским потом!.. Снопом, мякиной, сусеками… Был ещё и такой резон, Шамсегаян. Позади у нас остались долгие дороги, тяжёлые дела… А на мельнице мы работали только втроём. Никто не спрашивал, не допытывался, откуда и зачем ты приехал. Все были равны… Мельничные жернова всё перемалывают в муку…

Мирвали шумно вздохнул. Зажёг новую папиросу. По мере того, как он выкладывал Шамсегаян свои тайны, он чувствовал, что из сердца уходят давние тревоги и их место исподволь занимает сегодняшнее тяжкое горе. Оно пробирается в самые укромные уголки души, куда никто никогда не заглядывал, и пробуждает к жизни, казалось бы, давно погасшие воспоминания. Но какая-то сила всё ещё удерживала Мирвали. Он ещё боялся поговорить с Шамсегаян начистоту. Разве же посмеет он признаться, как, поднимая на мельнице тугие мешки, нередко гадал: «А не выросла ли эта пшеница на Карачуровских полях?…» Как бы не так!.. Себя-то в такие дни нещадно ругал за эти мысли, не то что рассказывать другому…

– Про тебя я мало думал, Шамсегаян, совсем мало… Почему? Может, оттого, что ты была теперь единственной свидетельницей, напоминавшей Карачурово. Толком и сам не знаю. Та малость