При свете зарниц - Аяз Мирсаидович Гилязов

Хотя поначалу Мирвали очень противился, Шамсегаян настояла на своём: они забрали к себе и старушку Таифу…

Шайхразый помер глубокой осенью, когда уже выпал первый снег. Зима выдалась суровая. Однажды ночью в трескучий мороз к Мирвали завернул сосед, старик Хайдар. Он был ровесником и другом отца Шамсегаян и к Мирвали относился по-родственному. Когда Мирвали с Шамсегаян переселился к бабушке Таифе, Хайдар не обходил их, при случае заглядывал, узнавал, как им живётся. Теперь же, ввалившись сюда в глухую полночь, он словно бы под корень подрубил всю жизнь Мирвали…

– С собрания иду я, сосед Мирвали… Решили отнять хозяйство у кулаков, а самих их выслать из деревни. О тебе тоже было много разговоров… Это богатство не тобою накоплено. В последние годы ты пальцем не ударил в отцовском дворе. Все мы об этом знаем. Вдобавок ты приютил у себя одинокую старушку… Если по своей воле откажешься от отцовского имущества, тебя решили не трогать. Богатство дело наживное, а доброе имя – навеки. Сам думай… Отдай государству отцовское имущество и…

– И, хочешь сказать, бери залатанный мешок да иди побираться? – прервал его Мирвали.

– Ты парень в соку. Быстро встанешь на ноги.

– Да разве дело только в этом?…

– Отдадим, отдадим!.. Нам оно ни к чему, – горячо заговорила Шамсегаян.

– Нет!..

Хотя Мирвали, попав в отчий дом и увидев, какое богатство вдруг досталось ему, шутил и посмеивался, но теперь, как услышал слова старика Хайдара, даже с лица почернел…

Несколько дней тому назад его уже вызывали в сельский совет. Видимо, хотели посмотреть, чем дышит. Тогда Мирвали не совсем понял, куда они гнут. Стало быть, он должен отдать всё: весь скот, всё имущество, и остаться в пустом доме с голыми стенами?… А поговорить в открытую с ним самим даже не посчитали нужным!..

– Нет!..

Шамсегаян пыталась уговорить его:

– Так ты ведь однажды уже бросил всё это…

Но образумить Мирвали не удалось.

В тихих углах избы затаилась тревога. Мирвали, не зная куда приткнуться, покружил по двору, выглянул за ворота. Нашёл в чулане пачку махорки, и вот человек, для которого курильщики до сих пор были чем-то вроде чертей, сам задымил на весь дом. Подумал было пойти в сельсовет, но не пошёл… Не такие там парни сидят, чтобы отступиться от своих слов.

И в какой бы угол Мирвали ни ткнулся, сердце его сжималось: как же так, взяли и решили всё без него?…

В гордой его голове, не согласной склониться перед чужой волей, кипели злые мысли… На улице ночь, в поле буран, за ворота носа не высунуть: метёт. Мирвали с фонарём в руках, нагнав страху на скотину, мирно жевавшую жвачку, метался между домом и хлевом, то заходил, то выходил…

В малой горнице бормотала, молилась бабка Таифа, выпрашивая у Бога места в раю. В чистой половине при свете прикрученной лампы, накинув на плечи тёплую шаль, сидела Шамсегаян и настороженно прислушивалась к тому, что делает Мирвали… Устали, измучились и легли спать. Ещё не рассвело, когда он резко вскочил с постели.

– Ты куда?…

– Пусти…

– Мирвали… На что нам такое богатство? Или мы его с тобой добывали в поте лица? Сколько людей гнуло спину, сколько горьких слёз пролилось, пока всё это собралось сюда… Бросим и уйдём! В сельсовете правильно решили. Уйдём и начнём новую жизнь в избушке бабушки Таифы.

– Как бы не так!

– Никуда не пущу!.. На дворе тьма. А ночь рождает дурные мысли. Подожди, пока рассветёт… Куда ты собрался?

– Я никуда не хочу переходить. Никуда, слышишь?… Им нужно богатство. А мне разве оно не нужно? Мне тоже хочется немного пожить по-человечески. Они думают забрать имущество и избавиться от меня, выслать отсюда. Думают с рук скачать! Чувствую… Понимаю!

Он оттолкнул Шамсегаян, обвившую его шею руками, и, наспех одевшись, выбежал во двор. Взглянул на небо: ещё темно, ещё есть время!

Стараясь не греметь замками, отпер амбар и клети. Сорвал тулупы и шубы, висевшие там, достал из сундуков и ящиков кипы всякой одежды, сукна и ситцев и охапками перетаскал под навес. Шамсегаян, выбежавшую было к нему в одной шали, сердито прогнал прочь:

– Нечего тебе тут делать!..

Всё это добро он складывал на колоду и рубил стопу за стопой широким топором для убоя скота, тускло поблёскивавшим даже в полной тьме. И скоро вокруг колоды, на которой обычно рубили дрова, выросла гора всяческого тряпья, годного разве лишь на заплатки.

– Чтоб этим псам даже нос нечем было вытереть!

Очередь дошла до хлеба. На пшеницу, хранившуюся в огромных ларях, он опрокинул бочку дёгтя. Золу, что накопилась за осень в корыте под навесом, высыпал в муку, а горох и чечевицу облил керосином с водой.

– Если кто пожрёт, чтоб желудок ему морщило, чтоб кишки разодрало!

Скотине, растревоженной его беспрестанной ходьбой и теперь негромко мычавшей, блеявшей и ржавшей, он дал крысиного яда.

– Не принесли вы мне радости, так не доставайтесь и этим псам!

Когда он с коробком спичек в руках отправился на сеновал, на нём повисла Шамсегаян.

– Что ещё надумал? Не хватило, что ли, тебе? Деревня рядом, соседи… Или их тоже погубить хочешь?… Как-то завтра на глаза людям покажешься?… И без того уж…

– А я не покажусь!.. Собирайся…

Шамсегаян испуганно отшатнулась от мужа.

Они покинули деревню, словно две тени, два призрака…

Морозная была та ночь, вьюжная была… Ветер сёк в лицо и, раздувая полы одежды, тащил обратно в деревню, в голенища сапог и за пазуху горстями набивал сухого колючего снегу. Но они чуть не ползком всё шли да шли… Все пути назад были им заказаны.

В пустом завьюженном поле Мирвали поднял глаза к небу. Не было там ни звезды, ни проблеска.

О, это Карачурово! Его звёздные ночи, прохладные зори целый год снились Мирвали и мучили его, как неотвязная лихорадка… На рассвете вскакивал Мирвали с тёплой постели, услышав вдруг конское ржание. Вскакивал и бегал босиком по холодному полу, скрипя зубами и постанывая. В дивную зоревую пору, когда люди нежатся в тёплых постелях, он метался по комнате, сжав кулаки, и кому-то грозил…

Сердце у Шамсегаян было зоркое, она понимала, какие мысли корёжили её мужа, сгоняли его с постели, и тоже поднималась, тихонько подходила к нему, утешала, ласкала, растворяла окна, наполняя комнату утренним свежим воздухом и неярким звёздным светом. Свою тоску и печаль она запирала на замок…

На следующее