При свете зарниц - Аяз Мирсаидович Гилязов

лето, в пору, когда близилась жатва, Мирвали стал особенно беспокоен. Вдруг весь передёрнется и застынет, устремив глаза в одну точку. В такие минуты Шамсегаян с тоской спрашивала его:

– Что ты замышляешь? Чего тебе не хватает на этом свете?…

Злился Мирвали и думку свою старательно таил от жены.

И сегодня на пустынной лесной дороге он мучительно боролся с собой: не хотелось рассказывать всего… Только не выдержал, заговорил…

– В ту пору ты только пуще сердила меня, спрашивая, что я замышляю… Ты же и без того всё знала, Шамсегаян… В душе у меня была одна лишь мысль: почему так нескладно устроен мир?… Или сам я не умел жить? Оступился ли на скалистой горе и пошёл вниз, запинаясь, спотыкаясь, не в силах остановиться и повернуть. Когда я родился, были у меня дом и земля, было во что одеться и на чём ездить, почему же теперь я мыкаю горе бродягой на чужой стороне?… Кто имел право поднять меня с тёплой постели и выгнать в метель на мороз?… Если и родился сыном кулака, так разве ж я в этом виноват?… Вот какие думы неотвязно преследовали меня… И очень хотелось, хоть бы одним глазом, посмотреть на Карачурово. Посмотреть на житьё-бытьё людей, осудивших меня на бродяжничество… Почему-то мне чудилось, будто дела у них тоже идут через пень-колоду, и они уже передрались друг с другом. Казалось, и их донимает тайное горе, и не так-то сладко живётся им в этом постылом мире… Надо же было чем-то тешить своё уязвлённое сердце. Тогда я ничего из своих мыслей не мог поведать тебе, Шамсегаян… Да и у кого хватило бы смелости признаться жене, что он сослепу попал под колёса жизни и оказался чем-то вроде хроменького цыплёнка. Человек не может жить, не чувствуя своего превосходства над кем-то другим. В своём доме я тоже был маленьким царьком. Бывало, душа, как отравленная, в сердце злость на весь свет, но только приду домой, увижу тебя, тихую, покорную, и сразу чувствую, как отяжелевшие ноги обретают лёгкость, как распрямляется сгорбившаяся спина. Не может человек всё время жить сгорбившись, возле кого-то он должен выпрямиться во весь рост.

А в сердце одно и то же:

– Карачурово… Карачурово…

И сам хочу забыть, и тебя хочу заставить позабыть… А сам всё думаю и думаю. Долго ли можно выдержать такое?… Что сделать, чтоб навеки вычеркнуть из памяти те годы, чтобы стать похожим на всех людей? Как сбросить эту тяжкую ношу и снова счастливо зажить рядом с тобой?…

Было лето, знойное лето. Мирвали в тот день вернулся с работы раньше обычного. Он наспех умылся во дворе, одним махом обтёр плечи и не пошёл в дом обедать, уселся на крыльце. Не отрывая глаз, смотрел на белый, вдавленный в землю ногами прохожих и до блеска отполированный камень величиной с телячью голову. Шамсегаян окликала его, звала обедать, но Мирвали не отзывался, и она сама вышла и села рядом с ним на крыльцо.

– Шамсегаян, я поеду.

– Куда?

– Думаю, может, встряхнусь немного. Не то мохом оброс. Не пугайся, я ненадолго.

– Я не боюсь… Меня беспокоят твои мысли.

– А что ты о них знаешь?

– Знаю.

– Или ночью во сне сбрендил что-нибудь?

– Сердце чует.

– Твоё сердце чует, а моё велит собираться в дорогу. Не могу я вечно жить, словно таракан, затаившийся в щели. Сколько можно терпеть? Остался я нагишом, в чём мать родила. Ни имени нет у меня, ни дома, ни родной земли. Бродяга я, нищий… Я должен вырезать и выбросить прочь эту болячку или хотя бы раз навсегда выяснить, кто я такой. Завтра поеду. Билет в кармане.

– А куда, Мирвали?

– Очень далеко.

– А на обратный путь билет купить сумеешь? Да и в добрую ли дорогу отправляешься?

– Обратный путь – знакомый путь…

– Мирвали, не подумай, что я тебя учу уму-разуму…

– Жизнь уже научила!..

– А всё же, послушай. Времена изменились. Сам видишь… Зачем хочешь стать выше людей? Работаешь неплохо, жизнь у нас налаживается. Разве этого тебе мало?… Я всё не смела сказать… Уехав из Карачурова, мы совершили ошибку… Не сделай опять такого же ложного шага. Весь век будешь каяться!

Мирвали скривил искусанные до крови губы, усмехнулся:

– Не бойся, ни грабить, ни резать, ни вешать никого не собираюсь. Просто хочу рассеяться…

– Я не останусь тут, Мирвали!

– Куда денешься?

– С тобою… Я боюсь оставаться одна.

– Соседскую бабку позови.

– Ты мне нужен.

– А мне ещё кое-чего надо! Не допытывайся. Если б я знал, чего мне надо, разве я маялся б так?…

Наутро у крыльца, став на белый камень, плакала Шамсегаян. Словно раненая птица, порывающаяся взлететь, она тянулась к Мирвали и умоляла его:

– Ради всего прошу, не вздумай встать на кривую дорожку! Не бери греха на душу… Сам же потом измучаешься. Не гордись зря, перед родной землёй мы все только прах…

Мирвали высоко вскинул гордую голову в переулке среди приземистых домиков…

Вернулся он через две недели, страшно обросшим. Всё на нём было грязное, изодранное. Он хмуро поздоровался с женой и уже в сенях скинул с себя одежду: штаны, рубаху, от которых несло потом и горькими ветрами неведомых краёв. И ухом не повёл он в ответ на моляще пытливый взгляд Шамсегаян: «Где-то ты прошатался, Мирвали?» Поел, выспался и с утра пораньше отправился на мельницу…

Шамсегаян каждое утро провожала его на работу, а в глазах её всё тот же немой вопрос:

– Где, по каким тропкам шатался ты там, Мирвали?

Шамсегаян каждый вечер открывала ему дверь и смотрела, словно бы спрашивала:

– Что ты там натворил, Мирвали?

Он-то хорошо понимал, что означают эти пристальные взгляды. Однажды вечером Мирвали пришёл домой пьяным.

– Что тебе хочется знать? – прошипел он, вытаращив глаза на Шамсегаян. – Хватит с меня того, что придётся перед ангелами держать ответ. Тогда уж крышка… Могила тесная, не выскочишь, не сбежишь… А на этом вольном белом свете нет человека, который мог бы судить меня. Никто не имеет права судить… Никого не боюсь!.. И ты не имеешь права… Не смотри на меня так! Понятно?… Я сам себе судья…

Хотя об этом они ни разу больше не разговаривали, но в сердце у обоих остался глубокий болезненный след. Шамсегаян долго ещё томилась тревогой и страхами. Раздаётся в запечьееле слышный шорох, прижмётся она к Мирвали и будит его:

– Милый… Мыши скребутся… Я боюсь!

Мирвали отодвигался подальше от неё и бурчал сквозь сон.

…Пятьдесят восемь