При свете зарниц - Аяз Мирсаидович Гилязов

– Тёзка? – усмехнулся другой Мирвали. – Тёзка… Даже странно слышать. В Карачурове у меня тёзок-то нет. Давненько не приходилось слышать этого слова.

– Почему?

– Уже тридцать лет, как никто в нашей деревне не даёт своему ребёнку такого имени – Мирвали.

На спине Мирвали выступил холодный пот.

– Почему?

– Видно, не нравится, – сказал другой Мирвали, посмотрев ему прямо в глаза.

Мирвали захотелось убраться подальше, но он не посмел… Уйдёшь от этого, повстречаешься с другими, разве они будут к нему милостивее, жалостнее?… Так и остался сидеть – понурил голову и притих. Раньше ли, позже ли, от тёзки ли, от другого ли, всё равно придётся услышать приговор! Только почему он тянет?… Тот, словно бы, угадав, о чём думает Мирвали, снова заговорил:

– Стало быть, председатель тебе нужен?

– Думал зайти к нему.

– А что у тебя за дело? Я тоже член правления…

– Да так… Думал, может, мне в деревне остаться?

– Как так?

И Мирвали неожиданно для себя выпалил:

– Или, думаешь, мне в удовольствие жить, зная, что даже имя моё стало противно людям?

– Остаться, значит, хочешь? – спросил тот. Мирвали вздрогнул. – Взять, говоришь, вот так и остаться? Тут надо поразмыслить… Ты на меня не обижайся, но я вот что тебе отвечу: душа у крестьянина добрая. У всякого человека, когда у него рождается ребёнок, душа становится добрее. А у крестьянина каждую весну на земле нарождается живое. Потому и душа у него добрая. Он и пожалеть, и простить может. Да ведь кого простить? Какой хлеб вырастили нынче, ты видел?… Или не посмел поднять глаза и посмотреть?… Простить человека, который проклял свою землю и отравил хлеб ядом… А что может быть дороже хлеба?… Такому человеку дать место среди нас? Не знаю…

Мирвали вскочил с места и сделал несколько шагов, потом обернулся, глянул на окна правления и сказал:

– Мне теперь уже много не надо… Сам видишь, состарился. Что положено прожить, прожито. Теперь мне трёх аршин земли хватит…

Но не успел Мирвали проговорить это, как в душе у него всколыхнулись другие желания, другие помыслы… Нет, нет, он хочет остаться здесь не для того, чтобы умереть! Давеча, когда он смотрел на машины, что поблёскивали на том берегу речки, ему вообразились вдруг немыслимые до сих пор картины… У крутояра, поросшего плакучими ивами, друг за другом прошли тяжёлые самоходные комбайны. Почудилось, что чёрная земля, которую некогда пахал босоногий мальчонка Мирвали, заколебалась, задрожала, с трудом выдерживая вес многочисленных тракторов… Со странной отчётливостью возникла перед его глазами суета, какая бывает в пору жатвы, и он попытался вообразить себя участником этой суеты, этого оживления, попытался представить себя на этих полях, полных разноголосого гомона. На этих полях, где он родился и вырос, где жала рожь Шамсегаян. Среди односельчан, которые знают его, которые его не забыли.

Вот о чём захотелось ему рассказать тёзке, но губы стали сухими и как бы прилипли друг к другу. Он ничего не смог вымолвить. А тёзка сидел, задумчиво уставившись в землю, и заговорил раньше, чем Мирвали собрался с духом:

– Три аршина?… Дорога она, родная земля. Ох как дорога! Сколько моих земляков сложили за неё головы на чужой стороне. И на Карпатах. И в Берлине. Не подумай, что я по жестокости, но у меня есть полное право драться за каждый вершок этой земли!.. Три аршина. Много ты просишь, Мирвали! Теперь вот просишь… А почему ты тогда ушёл из Карачурова? Ну-ка скажи!

– Унизили меня, – пробормотал Мирвали.

– А нас? Мы работали годами и ничего не получали за свой труд. Разве нам не было обидно? Не было горько?… Только не отступились мы от родной земли, не предали и не прокляли её.

Пошатываясь и спотыкаясь, Мирвали поспешил прочь. Да, с председателем, оказывается, не стоит встречаться. Ни к чему. Всё равно не договориться. Не судьба ему выполнить последний наказ Шамсегаян!..

Прямо посредине улицы он зашагал к усадьбе Шарифьяна…

А в самом деле, почему же они ушли из Карачурова? Страх погнал его! Перетрусил и ушёл. И жил – дрожал… А живая жизнь миновала его стороной… И вот теперь, когда он собрался стать на истинный путь, когда он хотел, пока в руках ещё есть силы, снять бесчестье со своего имени… Нет, нет… Он не сможет остаться здесь! Ему не позволят! Надо скорее уходить.

На улице жарко, душно, пыльно.

Кто-то пересохшими губами словно бы зашептал сзади:

– Кто ты такой? Куда держишь путь?

Мирвали споткнулся и чуть не упал на ровном месте.

Перетрусил и ушёл, жил – дрожал. Значит, и теперь уйти, побоявшись справедливого суда? Куда держишь путь? Кто ты?… Или рассчитывал, что тебя примут с распростёртыми объятиями?

Мирвали с тоской посмотрел в проулок, на реку и на заречные холмы, у подножия которых поблёскивали на солнце машины. Откуда-то дохнул мягкий ветерок и принёс хмельные запахи зреющих хлебов… Надо остаться. Он должен им рассказать всё, что говорил по дороге только одной Шамсегаян. Есть же здесь люди, которые поверят ему. Поверят и простят. Есть Шарифьян. Хоть с виду и суров, но потеснился, дал ему угол в своей избе! Не калекой каким пришёл он, не для того, чтобы попусту мозолить людям глаза, а чтоб работать и вновь обрести честное имя. Они должны понять. Вина на Мирвали большая, но если он и теперь уйдёт отсюда, то в памяти земляков на веки останется отступником и на имени его будет лежать проклятие! Нельзя… Нельзя…

Когда Мирвали подходил к воротам Шарифьяна, решение было принято – надо всё рассказать и просить, просить… Мирвали долго и тщательно вытирал запылённые сапоги о зелёную траву, прошёл во двор и громко кашлянул. Вдруг его так и обдало холодом: больничный конь стоял под навесом, впряжённый в телегу… Стало быть, и правда, нет ему здесь места?…

В это мгновение он заново ощутил всю тяжесть своей вины, она навалилась на него и не давала дохнуть. Нет ему места!.. Выгоняют…

Мирвали потерянно огляделся по сторонам, поискал глазами кого-нибудь из хозяев, чтобы проститься. Ни души. Не посчитали нужным даже поговорить.

Со скрипом распахнулись ворота. Показались люди.

Впереди Шарифьян. Земляки обступили Мирвали полукругом и молча уставились на него. Он вздрогнул ипобелел как полотно. Вот он, настал судный час!

– Шарифьян, – каким-то чужим голосом сказал Мирвали. – Ходил я в правление… Всё как-то надеялся… Думал, может, сумею в деревне остаться. И Шамсегаян о том же просила… Не такая уж это радость, Шарифьян, шататься где-то в далёких краях и