При свете зарниц - Аяз Мирсаидович Гилязов

Но Чулак не боялся ни огненных рек, ни страшного моста Сирата, он не упускал случая покутить, мог на спор выпить четверть водки и съесть целого барашка. Возле пожарки, ближе к пруду, у него был маленький огород, там рос зелёный лук, укроп, капуста и огурцы. «Люблю, чтобы закуска всегда была под рукой», – говорил Чулак и скалил при этом свои жёлтые квадратные зубы.

Это верно, что с ним не соскучишься… Был ещё у него один «способ» добывать хлеб насущный, и этим он громко прославился во всех окрестных аулах, – Чулак очень ловко умел «пускать ветер». Где бы ты его ни встретил – в поле, на улице, на базаре, не говоря уже о своей пожарке, и кто бы ты ни был – мальчишка или старик, на твою просьбу «пустить ветер» Чулак не только не обидится, но ещё и спросит: «Тебе как: погромче или числом поболе?» – «Погромче, погромче!» – «Ладно, сделаю для тебя, не забудь только пяток яиц принести». – «Принесу, принесу!» – «Смотри не обмани, а то на том свете знаешь, что обманщиков ждёт?!»

Мальчишки потом до хрипоты спорят, настоящий ли он «ветер» пускает, или у него в штанах спрятан хитрый аппарат. Кто верит в аппарат, кто не верит, а всё равно просят…

А яиц съедает Чулак видимо-невидимо! Утром десяток без соли, в обед десяток с солью… И лучшая его закуска тоже яичко, благо наши имянлебашские куры несутся исправно!

Ходит он всегда в военной форме: зимой и летом у него на плечах длиннополая шинель, зимой и летом на лысой голове будённовский шлем. Кто спросит про такую форму, у Чулака ответ готов: «Мне форма положена! Пожарники приравниваются к военным!» В других аулах врёт ещё смелее: «Я служил на границе, в секретной службе. И японские шпионы ранили меня, в борьбе с мировой буржуазией я потерял самое драгоценное для человека – красоту!»

Кто не знает, тот верит его складным песням. Да и как не поверишь, если чёрные глаза с постоянным прищуром так доверчиво на тебя смотрят!.. Правда, лошадиные зубы сначала не вызывают доверия, но потом и к ним привыкаешь. Да и усы у него знатные, и когда Чулак заливает свои песни, то усы шевелятся, как будто подтверждая его враньё. С этими усами у него морока! Утром он целый час с ними возится перед тусклым зеркалом: моет, красит, мажет гусиным жиром, у него множество разных щипцов и ножниц для усов, и так-то он губу оттопырит, и эдак, и щёки надует, и пальцами рот растянет.

Иногда он делает обходы всего аула, бесцеремонно вваливается в дом, щупает толстыми пальцами кирпичи в печках, чего-то нюхает, высматривает и всегда что-нибудь найдёт и штрафует. Штраф берёт или холодным куском гусятины, или самогоном. На этом не останавливается, идёт проверять и баню, если даже там моются женщины. «Врачам вы готовы показаться голенькими, а чем хуже пожарники? Должен я проверить ваши дымоходы или нет?!» Женщины визжат, кричат, льют на его шлем горячую воду, а ему всё нипочем! Или по улице идёт – прёт навстречу как бодливый бык и дороги не уступит. И только когда встречный отойдёт в сторону, Чулак остановится и одной рукой, да так ловко, скрутит толстую «козью ножку»!.. Табак он курит крепкий, вонючий, так что на улице и час спустя в том месте, где он стоял, пахнет его табачищем…

Мы с Рафгатом с некоторой опаской подходим к пожарке, – не раз бывало, что Чулак обливал мальчишек водой со своей каланчи.

– Ну как, звёзд не видно, Гибадулла-абый? – кричим мы Чулаку.

– Звёзд не видно, а вот коровы идут! Куда путь держите?

– А ты чего туда забрался? – отвечаем мы вопросом.

– Хотите, чтобы я спустился?

– Давай слезай! Может, ветер пустишь для забавы?

– Вам? Нет, для вас не буду, бесплатно не работаю.

Ещё недавно Рафгат ходил в «друзьях» у Чулака, но между ними пробежала кошка, хотя Чулак и делает вид, что всё позабыто и похоронено. Вот он ловко спускается вниз, и сейчас особенно хорошо видно, какой это сильный, крепкий и здоровый мужик. И как всегда, на нём военная форма, пуговицы на френче сияют, синие диагоналевые галифе обтягивают его толстые ляжки. Он доволен собой, своим здоровьем и ловкостью, и, покрякивая, берёт ведро с водой и идёт к стойлу жеребца. Тут мы замечаем, что возле сарая нет председательского тарантаса, да и самого Ялкына в стойле нет.

– Гибадулла-абый, а где наш рысак? – спрашиваем мы.

– Как видите, дома нет.

Хитёр Чулак, никогда прямо не ответит!

– Может, и его в армию призвали?

– Может быть, очень может быть…

– Гибадулла-абый!..

– Ну, чего тебе? – отвечает Чулак Рафгату и начинает мести метлой щербатые плахи пола. – Не будет никакого ветра. Впрочем, к тебе, Искандер, у меня дело есть.

– Какое дело?

– Да вот хочу спытать, джигит ты уже, или тебе мать всё ещё нос утирает.

– Да ну тебя, – ворчу я, ожидая подвоха.

– У тебя от старшего брата сапоги остались?

– Ну остались…

– Новые?

– Два-три раза в клуб ходил.

– Во, то, что я ищу! Продай ты их мне.

– А как же брат?

– Э-э, когда он ещё вернётся! Сгниют бесполезно. А мне в самый бы раз. К моим галифе нужны хромовые сапоги. У меня с твоим братом и размер-то один!..

– Никак Гибадулла-абый жениться надумал? – пошутил было Рафгат, но Чулак перебил его:

– По теперешним временам больно хорошо и неженатому. Ну как, сговоримся? Джигит ты или нет? Голова в доме или кто? Ну смотри, – добавил он, потому что я молчал. – Вспомнишь потом, когда дрова нужно будет привезти или что другое, теперь Ялкын будет у меня!..

– На сабантуевском скакуне дрова, что ли, возить будешь? – спросил я.

– Там будет видно, на ком!

Вот как, Ялкын будет в полном распоряжении Чулака! Недаром он сегодня в синих галифе! Недаром ему и хромовые сапоги понадобились!.. У меня внутри всё так и заклокотало. Я вижу жирную гладкую шею Чулака, слышу его сопение, когда он одной рукой да так ловко орудует метлой, что пол в сарае блестит, как сковорода. Вот он тыльной стороной ладони стирает пот со лба и косится на меня, ожидая ответа.

– Нет, не продам, – говорю я. – Брат мой вернётся! Он велел сохранить и сапоги, и гармонь.

Чёрные глаза Чулака насмешливо блестят. Он кладёт мне на плечо свою левую тяжёлую руку.

– Продашь как миленький! Без меня теперь вам не жить. Если сам не принесёшь, твоя мать принесёт. Как-нибудь!..