При свете зарниц - Аяз Мирсаидович Гилязов

изгороди и лезли в огороды, грызли ветви молодых яблонь и спелые подсолнухи, и за два дня натворили такой беды, что терпеть уже стало невозможно. И вот вечером все люди собрались в сельсовет решить дело насчёт пастухов.

Уже осень, середина сентября. Скотину можно пасти ещё месяц, а то и все два, да где найдёшь пастухов на такой срок? Да и людей в ауле осталось раз, два – и обчёлся. Думали, спорили, да что же спорить понапрасну? В конце концов решили пасти скотину по очереди.

Принять решение просто, а вот как его выполнить? Сегодня тот не может – поясница разболелась, сосед тоже не согласен – брата надо провожать, на фронт уходит брат. И третьему сегодня недосуг – вздумал свой огород копать. А у тех, кто и согласен пасти, сноровки нет, кнутом как следует щёлкнуть не может. И вот за два дня коровы потравили поле озимой ржи, а тёлка Ишмаевых не пришла ночевать, её волки задрали, оставили, как говорится, рожки да ножки.

Раньше, бывало, стадо встречали вечером детишки да старики. А сейчас это дело стало ответственное, и когда скотина приближается к аулу, взрослые спешат навстречу – пастухи сопливые, загнать как следует не сумеют, а вовремя не перехватишь своих овец, бегай потом за ними в темноте по аулу. Да и волки словно почуяли, что пришло лихое время, совсем обнаглели, на глазах нападают на скотину, не ровён час – останешься без мяса на зиму…

Я учусь в десятом классе, но сейчас про школу и думать не хочется. Да и учителя-мужчины все ушли на фронт, остались одни женщины, и стариков-пенсионеров потревожили. Правда, занятия-то ещё как следует и не начинались. Сначала все старшеклассники скирдовали горох, потом молотили просо на конной молотилке. Раньше мой отец работал мотористом, я кое-что кумекаю в этом деле и встал на его место. Но сейчас мы все убираем картошку. Правда, после того, как из колхоза взяли для армии нашу единственную «полуторку», и вывозить картошку стало не на чем, дело с картошкой пошло совсем плохо. Урожай нынче хороший, картошки уродилось много, и вот мы сваливаем её в бурты, укрываем соломой да сухой картофельной ботвой. Но если ударят ранние морозы, картошка пропадёт. Это и ребёнку понятно, так что мы, конечно, работаем, но работаем без всякой охоты, ведь напрасная работа не интересна. С такой работой и день кажется очень уж длинным, и мы стараемся пораньше кончить, хотя бы под тем предлогом, что надо встречать скотину. А наша комолая корова – и в самом деле настоящая бестия, так и норовит удрать куда-нибудь. И сестрёнка Насима, пока её загонит, наревётся до изнеможения.

Сегодня мы идём встречать скотину с Рафгатом, моим одноклассником. Не торопимся, солнце ещё стоит высоко, и когда проходим возле пруда, где утки и гуси устроили осенний базар, Рафгат говорит:

– Кандидаты в жирные беляши. – А потом вдруг спрашивает: – А кто сегодня пасёт, ты не знаешь?

Я не знаю.

Мы проходим мимо самого высокого сооружения в нашем ауле – мимо пожарной каланчи. Рядом с каланчой и дом пожарника, и длинный сарай, в котором стоит пара лошадей, телега с бочкой, насос, топоры, багры и прочий «пожарный инвентарь». А в дальнем конце сарая отдельная клеть, где жиреет колхозный жеребец Ялкын. Ялкыном назвали его из-за длинной, огненно-рыжей гривы, ведь ялкын – это пламя. Хозяином жеребца считается председатель колхоза и пожарник Чулак Гибадулла (Однорукий Гибадулла), который ходит за жеребцом. А вон и сам Чулак! Сначала мы его не заметили на каланче, а он машет нам рукой и что-то кричит.

– Давай заберёмся к нему, – предлагает Рафгат.

Он знает, что я терпеть не могу этого Гибадуллу, да и сам Рафгат от него нос воротит, а зачем-то зовёт.

– Что я там оставил? – говорю.

– С ним интересно.

– Как же, очень интересно! Он лгун, ворует кур и гусей, а ворованным угощает разных бездельников…

Рафгат, когда сердится или чем-то недоволен, начинает сопеть, редкие брови хмурятся.

– Ты насчёт воровства молчи, ведь его ни разу не поймали, а не пойманный – не вор. Зато с ним не соскучишься…

Мы стоим и нерешительно поглядываем на ветхую каланчу, которая кажется мне вдруг каким-то чудовищем, а Чулак вверху – глаз этого чудовища… Да и наше-то положение теперь странное: недавно ещё были мальчишками, а сейчас, когда старшие ушли на фронт, мы стали на их место, и заниматься пустяками вроде и неудобно. Рафгат проводил отца только на прошлой неделе…

Конечно, с Гибадуллой не соскучишься, это верно. Пристроился он в пожарники давно, с тех пор как на отхожих промыслах потерял правую руку. Работал тогда Гибадулла в Челнах кладовщиком на шерстечесалке, подменяя машиниста, и попал рукой в барабан шерстечесалки, правую руку по локоть отхватило как острым ножом. Злые языки трепали, будто Гибадулла не случайно попал рукой в барабан, будто бы он, работая кладовщиком, крепко воровал, три раза женился, и когда во время ревизии открылись его проделки, он, испугавшись тюрьмы, добровольно выбрал больницу. Так было или нет, никто этого не может ни подтвердить, ни отрицать. Во всяком случае Гибадулла вернулся в родной аул, где его уже и не ждали, вернулся с тощим зелёным вещмешком и длинной фанерной коробкой. Оказывается, в этой фанерной коробке его отрезанная рука! Слух об этом пополз из дома в дом, и любопытные мальчишки не одного поколения ходили к нему с мольбой показать это чудо – засохшую, маленькую, жёлтую человеческую руку… За такой показ Чулак брал с каждого мальчика пяток яиц, а потом заводил в полутёмный чулан и говорил таинственным шёпотом: «Нельзя мне её показывать… Совсем нельзя… Вот покажу тебе, а ночью все кости мои заболят. Хотя рука и отрезана, но пока я жив, она моя и хочет вернуться на своё место. Она не любит показываться людям. Но так и быть, тебе я покажу…» И на мгновение открывал коробку.

Мальчишки ужасно боялись таинственной коробки, просыпались по ночам от страшных снов, но всё равно шли, всё равно воровали яйца. Тащили ненасытному Чулаку и другую вкусную снедь, лишь бы умилостивить его руку, которая так стремилась на своё место…

Не только мальчишки, но и взрослые парни, женатики, любили потолкаться возле пожарки, послушать разные анекдоты Чулака. Сам он давно живёт бобылём со своей почти оглохшей матерью. Мать уже не читает ему нравоучений, а только стращает судным днём: «Вот будешь переходить мост Сирата, который острее меча, тоньше волоска, и свалишься