При свете зарниц - Аяз Мирсаидович Гилязов

– Н-но!

Колёса усердно завертелись, со скрипом дробя мелкий щебень на колее; конь, словно бы предчувствуя близкий отдых, пошёл рысью, выкидывая ноги в стороны и непрестанно фыркая.

– Н-но! Н-но!

Лес устремился навстречу. Пустынная дорога была широкой и прямой, как стрела. Мирвали обернулся назад, затем бросил взгляд по сторонам. Нигде ни души. Они уже порядком проехали по лесу, когда Мирвали вдруг круто дёрнул коня вправо, на старую заброшенную дорогу. Под колёсами затрещал ломкий, сухой хворост, ось телеги задевала за молодую поросль, разоряла муравьиные кучи. Мирвали, придерживая одной рукой Шамсегаян, всё погонял коня:

– Н-но! Н-но!

Знакомая дорога… Она должна привести к глубокому оврагу. Глухомань. Дети сюда не шатаются, и нет ягодных полян, соблазнительных для девчат и старушек. Сплошной кустарник и мелколесье. Дальше опять чащоба. Во всяком случае, так было раньше. Чем дальше, тем дорога становилась уже, и вот каким-то суком зацепило и порвало взмокшую от пота рубаху Мирвали. Обнажилось белое, не тронутое загаром тело…

Около оврага он погнал коня без дороги. Продирались они с большим трудом. В чащобе Мирвали соскочил с телеги. Деревья здесь росли вплотную друг к другу, и травы почти не было. Только тянулись ввысь в поисках света сочные побеги медвежьей дудки.

Тишина. Прохладно и тенисто. Он огляделся вокруг и, выискав ровную площадку побольше, поднял валявшийся под клёном крепкий сук, очистил от коры и ткнул в землю. Мягкая.

Когда Мирвали раскидал слой прелых листьев, из-под них высыпали полчища мелких рыжих муравьёв. Они заползали по его запылённым сапогам, пробрались выше, за пазуху, на шею. Но он совсем не чувствовал обжигающих укусов. Поплёвывал на ладони и копал… Раскровянил руки, пока рвал тонкие, но крепкие гибкие корни.

Вдруг прямо над головой он услышал чьё-то дыхание. Приподнялся и увидел печальные большие глаза коня, который притащился сюда, надеясь избавиться от комаров и мух. Мирвали стало жутко.

Обессиленный, он вылез из ямы и упал ничком на землю. Надо бежать! Бросить всё и бежать! Вывести коня на дорогу, хлестнуть прутом: пусть идёт себе, куда хочет, и бежать!..

Мирвали потихоньку пополз прочь. Полз, полз и оглянулся: конь тоже шёл за ним!.. Он сделал ещё усилие и оказался у края глубокого оврага. Приник лицом к земле. Земля пахла зелёной травой, солнцем, жизнью… Лежал, словно бы оглушённый, и, как сквозь сон, слышал, что на дне оврага тонко журчит ручеёк. Не в силах встать, он всем телом скользнул вниз и, осыпая по пути комья глины, скатился на дно. Не дожидаясь, когда ручей посветлеет, большими глотками стал пить холодную мутную воду. Песок и глина набились в рот и заскрипели на крупных зубах. По потному лицу струйкой побежали то ли слёзы, то ли капли воды. С большим трудом он поднялся на ноги и вскарабкался по крутому берегу вверх. Конь встретил его настороженным ржанием. Мирвали, пошатываясь, подошёл к телеге, опустился на колени и шепнул:

– Не сердись на меня, Шамсегаян… Не могу я бросить тебя, и не уйти мне от расплаты за злые дела… Нельзя уйти…

Мирвали хотел было повернуть коня, но тот упирался и печальными глазами всё смотрел в сторону оврага. Мирвали только тут вспомнил, что давно бы время напоить коня. Бедняга, всю ночь шёл без корма, без воды… Он ласково потрепал коня по морде. Что делать? Вниз не съедешь, слишком круто. И нет никакой посудины, чтобы принести воды. Мирвали постоял, подумал, снял фуражку, настелил внутрь кленовых листьев. Спускался к ручью, поднимался, опять спускался… Взмок, вымазался, но коня напоил вдоволь… Потом достал из сумки уже почерствевшие куски хлеба, разламывал пополам и совал их в мягкие, подрагивающие губы лошади.

Очень быстро приметили их: коня, остановившегося на самой середине улицы, и седого бородатого старика, тихо, с пришибленным видом стоявшего у телеги. С каждым мигом толпа около них росла. В народе сочувственно зашептались:

– И-и, бедняга, вроде покойника везёт?…

Мирвали не может выговорить ни слова: стоит, еле сдерживая слёзы, губы трясутся, колени дрожат.

– Куда держишь путь? Кто ты такой?…

4

Шамсегаян заботливо, с почётом похоронили на деревенском кладбище в том углу, где, как бы обнявшись друг с другом, росли рядышком сосна и берёза…

У неёнашлись и родственники, и друзья, и подруги. В живых были ещё дяди и тёти, племянники и племянницы, и все они помнили Шамсегаян.

В Карачурове, оказывается, всё ещё сохранились старинные обычаи. Если человек умрёт, в четырёх углах его могильной ограды ставят четыре высоких шеста со скворечнями. С весенними тёплыми ветрами из дальних стран в Карачурово прилетает невесть сколько скворцов. Они гнездятся на знакомом, обжитом, тихом кладбище и выводят птенцов. На кладбище, потонувшем в белоснежных гроздьях черёмухи и рябины, весь май немолчно звенят птичьи песни. Чем больше у тебя родни, чем светлее память о тебе в сердцах друзей, тем дольше стоят скворечни над твоей могилой. Карачуровцы приглядывают за ними, каждый год чистят их, чинят…

Да… Карачурово изменилось и не изменилось…

Так же тянется Большая улица, делая два поворота вместе с речкой. В нижней части она разделяется надвое. Вправо уходит Козеголовая улица, а слева, как выйдешь через мост, начинается Дубовая улица. Козеголовая улица, как и в давние годы, вся в зелени… Там родилась и выросла Шамсегаян…

И на речке, в протоке, кишат утки и гуси, веснушчатые мальчишки, засучив штаны выше колен, ловят в омутках самодельными сетями пескарей и гольцов… По берегам ивы, в кустах, пощипывая траву, бродят телята… А за рекой уже всё по-другому. Там между тальником и пологим холмом выстроились неведомые Мирвали машины. Они блестят, посверкивают на солнце. Это карачуровская механизация. Сейчас машины отдыхают… Дальше стоят баки с бензином, какие-то склады, амбары…

Дома тоже другие. Раньше между избушками-развалюхами высились всего-то два-три дома, крытых тёсом. Теперь соломенных крыш почти не осталось.

А люди?…

Люди какие-то странные… Мирвали многих уже не узнаёт, и многие не узнают Мирвали. Сначала это обстоятельство даже обрадовало его, но потом ему стало очень не по себе. Особенно горько становилось, когда кто-нибудь подходил и расспрашивал про Шамсегаян… Если её помнит, стало быть, только прикидывается, что не узнаёт Мирвали!.. Услышав, что Шамсегаян долгие годы работала в детском садике и что она тосковала по Карачурову, все очень жалели её, и глаза у них увлажнялись.

Её жалеют, а Мирвали?

Почему никто не интересуется его самочувствием, не спешит разделить горе, вдруг