При свете зарниц - Аяз Мирсаидович Гилязов

знать, что имя твоё здесь вместо пугала. Думал, может, приютите. Не вышло. Сейчас я поеду… Мы с Шамсегаян жили, каждый по-своему тоскуя по Карачурову… Она вот вернулась… А мне снова придётся в дорогу. Только если копнуть поглубже,то самый строгий судья не придумал бы такой страшной кары, как моя жизнь за тридцать лет вдали от вас…

Но почему они не говорят ни слова? В хмурых лицах всё та же безвестность.

– Шарифьян… Земляки… Может, вы мне поможете? Если вы попросите, может, разрешат остаться?… Остаться бы здесь, в Карачурове… Поработать бы… Вина моя тяжкая, да я… Всю остальную жизнь…

Шарифьян шагнул к коню, погладил его по холке.

Спустя полчаса больничный конь двигался по знакомой дороге к Красному Яру. За телегой шагали двое. Мирвали, хотя он и очень устал, пошёл проводить немного Газизьяна. Вот они поднялись на гору. Мирвали обернулся назад.

Внизу Карачурово…

Внизу река…

Внизу кладбище…

На стёклах школьных окон играют отблески солнца. По пшеничному полю, начинающемуся прямо от Дубовой улицы, скользят тени облаков… Может быть, такие же поля раскинулись до самой Бугульмы?…

Кто знает?…

На склонах горы, между сухих былинок и зарослей орляка, не зная угомона, верещат кузнечики. Ветер, веющий в лощине, ударяет в яр и круто поднимается вверх, лезет за расстёгнутый ворот Мирвали и приникает к его груди, как бы ощупывая сердце… Там оно, его сердце, на месте. Вон как стучит!..

Впереди смутно гудит лес, а над ним кружатся, каркая, огромные жирные вороны…

Мирвали долго, словно бы не в силах оторваться, глядит на дорогу, по которой пришёл сюда нынче ночью и в последний раз разговаривал с Шамсегаян… А если бы так же вот, начистоту, поговорил он с ней на двадцать лет раньше? На десять лет, на пять?…

– Ну, езжай, Газизьян! Скажи там спасибо, не обижай животину…

Сквозные кудрявые облачка, выплывшие из-за горизонта, окрасились нежным багрянцем. Мирвали помахал рукой Газизьяну, уже въезжавшему в лес, и зашагал вниз, в деревню.

В Карачурово…

Любовь и ненависть

1

Каждый аул, большой или малый, – это как отдельное государство, и мой Имянлебаш в этом смысле не отличается от своих соседей. У нашего аула, как и у всякого другого, своя жизнь и свои заботы, свои традиции и своя история. Есть у него предания, герои и живые аксакалы, которые доказали, что они верны святым традициям и теперь уж навечно сохранят неугасимую любовь к нашему маленькому аулу, затерявшемуся среди лесов за Камой, и к тому роднику в глубоком яру, живущему среди сверкающих разноцветных камешков, со странным названием: Аракы чишмэсе, что значит Родник водки.

Как и в любом другом ауле, есть у нас труженики и лодыри, есть живые, проворные люди, а есть и тяжёлые на подъём увальни, есть болтуны, сплетницы-подворницы, есть скрытные и молчаливые, есть горбуны, слепые, немые, сироты, вдовушки, бобыли, солдаты, гармонисты, скрипачи, лихие танцоры и умельцы хорошо варить и жарить, сапожники, пьяницы, лгуны, воры, повитухи, могильщики, есть славные батыры Сабантуев, знаменитые белолицые красавицы с жемчужными зубами, есть мастера кастрировать животных, самогонщики, кузнецы, чьи сердца полны надменной гордости, есть жестянщики, спекулянты-ловкачи, медоусые маклеры, есть рябые, кособокие, плоскостопые, длинные, коротышки, знаменитые обжоры, которые съедали по четыреста пельменей… Кого только нет в нашем славном ауле Имянлебаш!

Конечно, если в твоём ауле всего-навсего около сотни дворов, эти славные качества не принадлежат отдельным избранникам, и тот же сапожник бывает знаменитым танцором, так что если пойдёт по кругу, над аулом поднимается смерч. Тот же бобыль может очень проникновенно пиликать на скрипке, кузнецы обычно кастрируют жеребцов и баранов, а самогон варят рябые и конюхи. И так далее, и тому подобное.

Так было из века в век, так и жили.

У каждого мужчины, длинный он или короткий, особая доля. А вот женщины в ауле живут почти одинаковой жизнью, по крайней мере, мне так казалось, ведь их заботы так похожи – качают люльки, крутятся возле котлов…

У великого таинства, рождения человека, свидетель один – повитуха. А потом жизнь его проходит на глазах всех аульчан. Впрочем, и живут-то все вместе. Влюбляются, женятся, не скрываясь и не таясь, и умирают тоже посреди скорбно притихших аульчан. Если о ком-нибудь спросишь, тебе расскажут не только о нём, переберут косточки и его деда и прадеда, соседей, кумов и сватов, расскажут, какие у кого были привычки. В ауле ведь знают даже то, у кого какой сапог жмёт. А тётушки, наши любопытные подворницы, те о человеке знают даже более его самого, а уж если попадёшь к ним на язык, разденут тебя да так и выставят на свет божий…

Есть, обязательно есть и люди загадочные, они стоят как бы в стороне от всей суеты, а есть и вовсе таинственные, очень важные.

Из всех старых обычаев самый первый – уважение к старшим. Вот наши почтенные аксакалы, батыры Сабантуя… Если ты средних лет, то тебе лучше помолчать, когда говорят бабаи. Твои рассуждения могут быть и умны, но они ещё не проверены временем. Пусть сначала выскажутся те, кто седобород. Потом очередь тех, у кого за плечами сорок-пятьдесят. Далее слово могут взять и женатые. А женщины и неженатые могут и помолчать!..

Есть в ауле очень почётные люди – кузнецы, жестянщики, охотники, трактористы, комбайнёры… А на последнем счету пьяницы, склочники, спекулянты (хотя при встрече с ними и можно улыбнуться – авось пригодится!), к ним приравнивали пожарников и, как ни странно, пастухов. «Э-э, одни дрыхнут в пожарке, а другие в поле под кустами!»

Но вот началась война, и рябой кузнец, и длинный бондарь, и парикмахер наш со своей самодельной бритвой из обломка косы, острой, как меч, – все они один за другим уехали на фронт и стали солдатами. Печаль у аула тоже общая, в каждой избе проводы, тоскливо веют сизые дымы над белыми трубами. Не слышно стало на улице и на гумне мужского достойного голоса, и лошадки, так привыкшие к этим голосам и твёрдым рукам, не верят своим ушам и оборачиваются с удивлением: «Слушаться такого хозяина или нет?»

Очередь дошла и до наших пастухов, они тоже один за другим прощались с аулом и уезжали с мешками на плечах. Два дня не выгоняли скот, во дворах беспрерывно блеяли голодные овцы, коровы протяжно мычали, как те пароходы, на которых уезжали наши отцы и братья. И мы вовсе приуныли. Козы, эти рогатые чертовки, ломали