При свете зарниц - Аяз Мирсаидович Гилязов

вёрст… Оказывается, это далёкий путь. Они всё ещё едут. Солнце начало палить. Над притомившимся конем зажужжали зеленоглазые слепни. Конь отбрыкивается, с треском лягает копытом по оглобле.

Нет уж, тут начинается такое, о чём Мирвали даже теперь не станет рассказывать… Хватит, довольно!.. Не точтопятьдесят восемь, пусть трижды столько суждено им ехать по пустынной дороге, всё равно – ей не выпытать тайны тех двух недель! Не родился ещё человек, который мог бы судить его…

Долго шёл Мирвали с прикушенными губами. Потом тяжко вздохнул, закурил и сам не заметил, как опять заговорил:

– Шамсегаян!.. Тогда ты очень просила, но я не рассказал тебе ничего… Путая следы, через незнакомые станции доехал я до Карачурова в то лето. Из последних сил добрался до леса, что над Красным Яром, и свалился. Целый день и целую ночь спал, не шелохнулся… Проснувшись, побежал на опушку… Долго, долго стоял, смотрел на деревню. На улицах там мелькали верховые, проходили гружёные подводы. На току и у амбаров сновали люди, что-то делали, суетились… Живая жизнь! Она не оглядывалась, не поджидала тебя и меня – неслась вперёд полноводной рекой… Тогда мне в голову пришла страшная мысль: а если б я умер полтора года тому назад?… Да, в ту морозную ночь, когда мы с тобой ушли отсюда… Если б я умер, если б умер?… Что б я потом ни делал, этот вопрос не давал мне покоя. Если б я умер, жизнь всё равно шумела бы вот так. Все бы по-прежнему шутили, смеялись, работали… Стало быть, ничтожная я тварь! Так зачем же в таком случае создала меня природа? Дала глаза, чтоб смотреть, душу, чтоб мучиться и раскаиваться?… Зачем эта сила в руках, зачем эта бодрость в ногах?…

Тогда понял я, что отщепенец. Человек ничтожный и никому не нужный. И в Карачурове, и всюду люди живут и радуются, и никому нет заботы, есть я на свете, или нет меня. Да ещё как живут!.. А я что? Если б и мне быть вместе с ними, если б вариться в одном котле, работать и радоваться тому, что работа идёт хорошо, не изводил бы я себя теперь этими мучительными вопросами… Только нельзя уже мне быть вместе с ними!

Мне стало горько, невыносимо горько. «Ах, вот как! – подумал я. – Стало быть, если б я умер… Если б я сейчас лежал в сырой холодной земле…» И вот тогда мной овладела лихая думка… Мне захотелось крикнуть: «Мирвали ещё не умер! Он жив, он здесь! Иль не верите?…» Захотелось мне заорать, Шамсегаян, колотя себя кулаками в грудь. Злоба в душе росла. Рождались мысли, одна поганее другой… Я молил Бога, чтоб разверзлась земля и поглотила Карачурово. Не разверзлась. Не поглотила… Тогда мне померещилось, будто притаился и жду, когда подымется ветер. И будто бы к вечеру ветер задул сильнее. Я прокрадываюсь в деревню… В нашем доме правление… Ну и хорошо!.. Задами пробираюсь во двор!.. Темно, ни звука!.. Все спят. Я стою один, как всесильный Царь тьмы. Ветер! Кружит, вертит, рвёт крыши. Свистит… Потирая руки, я шагаю под навес… Ветер мощным дыханием раздувает огонёк, занявшийся от моей спички. Огонь бежит по сухим доскам и, охватив жерди и брёвна, устремляется вверх. Вот уже трещит, приплясывает на соломенных крышах!.. Здорово!.. Прежде всех просыпается старик Хайдар. Он же рядом, по соседству. В белой рубашке и штанах прибегает к нам и пинком распахивает ворота… А посредине двора в языках пламени, бушующего и сзади, и спереди, и слева, и справа, стою я! Стою недвижимый! Старик Хайдар, вытаращив глаза, орёт:

– Мирвали, чего ты смотришь? Твой дом горит!

И тогда я одним словечком затыкаю ему рот:

– Пусть горит!

Старик Хайдар выбегает на улицу и визжит, как зарезанный:

– Пожар! Пожар!

А я стою в расшитой рубахе, смотрю на всё и кричу:

– Пусть горит!.. Чтоб следа не осталось от этого дома!

Старик созвал народ… Мечутся… Орут… Громыхают вёдрами… Забегают к нам во двор, но, увидев меня, стоящего в этом пекле, спокойно покуривая папиросу, шарахаются назад. Господи, мол, помилуй нас!.. Думают, что я Азраил, явившийся с того света, чтоб отомстить. А я потешаюсь над ними:

– Ха-ха-ха!..

Разве только это?… Когда с грохотом свалилась обгоревшая крыша и огонь перекинулся на соседние дома, я ухожу в поле… Разыскиваю там наши земли, нашу пашню… Набираю ворох сухой соломы, поджигаю и бросаю в гущу созревших хлебов… Язычки пламени, резвясь, скачут по полю всё дальше и дальше… Пищат полевые мыши… Испуганные перепела и жаворонки шумно взлетают ввысь… Поле в огне… Деревня в огне… Добравшись до Красного Яра, я оглядываюсь назад… Быстро-быстро карабкаюсь на крутизну и сверху долго смотрю на Карачурово. Оно пылает, будто огромный костёр. Тогда я грожу в ту сторону почерневшим от гари кулаком и выкрикиваю на прощание:

– Горите?Видели, каков он, Мирвали? Ну и горите! Пусть тысячу лет не родится здесь хлеб!.. Пусть голод корчит вас! Чтоб век вам побираться!.. А-а, вы думали легонько так зарыть Мирвали в землю? А-а-а…

– Тпру, тпру!

Он судорожно раскрыл рот, словно рыба, выброшенная на берег, и прислушался. Сердце билось гулко-гулко, а прямо над головой неуёмно заливался жаворонок… Впереди опять лес… Знакомый лес… Тот или не тот?… Вот отдельной рощицей разрослись ивы… Чуть дальше четырёхугольная вырубка, вдающаяся в лес… Тот, тот! И дорога та, и лес тот. Проедешь его, и будет Красный Яр.

Под Красным Яром – Карачурово.

– Большая деревня Карачурово, приходилось бывать… А как же!

Кто же говорил эти леденящие душу слова! Ну да, возчик! Тот белобровый парень с глуповатой рожей…

Мирвали медленно опустился на колени, биясь морщинистым лбом об измазанный в дёгте остов телеги, взмолился:

– Шамсегаян!.. Куда ты тащишь меня? Слышишь… Пойми меня! Не могу я возвращаться туда, нельзя!.. Теперь ты всё знаешь. Хоть не руками, сердцем, злобой моей я давно дотла сжёг Карачурово!

Но Шамсегаян молчит. Слабый ветерок, веющий с поля, шевелит края одеяла, на миг приоткрывает её лицо и закрывает снова.

Ей всё равно. Существует ли этот мир или уже нет его, хлопотно ли жить в этом мире – ей всё равно. И всё равно, легка ли, тяжка ли та мука, что ещё свалится на плечи старого Мирвали.

Нет, нет, нельзя возвращаться в Карачурово. Чтоб по своей воле да сунуть голову туда?… Каяться: вот, мол, земляки, грешен я перед вами. Судите, казните!..

Он резко вскочил на ноги, сдвинул тело Шамсегаян к правому краю,