Всё зло земное - Дарина Александровна Стрельченко

А после, как заканчивал батюшка снадобья для селян готовить, принимался о совсем уж редких чудесах говорить: о том, например, как янтарь можно обернуть мёдом, на сотню лет сохранить сладким, светлым, и если жевать его, продлит он молодость, даст силу.

– Редко-редко такой янтарь умельцы чаруют. Наша-то молодость долгая, успеешь распробовать. А в Солони бы и рады творить такое, да там за это, коли прознают, назовут, чего доброго, колдуном и вздёрнут.

…Постучали в дверь.

– Кого это на ночь глядя принесло? – фыркнул батюшка.

Догадывалась Гнева кого. Свела брови, затеплели щёки.

– Да какая ночь, батюшка, ещё и солнышко за речку не по маковку ушло.

– Ну иди, иди, отворяй.

Стоял на пороге Есений с туеском. Увидал Гневу, опустил глаза, сунул туес ей в руки. Горела в нём костяника, тронутая, словно инеем, вечерней прохладой, алыми углями вздыхала сквозь пепел.

– Спасибо, – улыбнулась Гнева. Давно уж не пыталась она Есения отвадить: поняла, что не выйдет. Не лип он мухой, не вился рядом, глаза не мозолил. Но оглянись – всегда увидишь неподалёку. Стоит тихий, глядит из-под ресниц длиннющих. Ни словечка лишнего не скажет, только глаза горят.

Вот уж сколько лет в именины свои находила Гнева под крыльцом подарок; а бывало, и так заглядывал Есений, как сейчас: ягоду свежую занести, орехов лесных в шёлковом мешочке. Стоит – мальчишка мальчишкой, усы ещё не прорезались, – а глядит упрямо. Молчит, да глаза ясней языка говорят: моей будешь.

Усмехнулась Гнева:

– Зайдёшь, может, киселя отведать?

Качнул головой. Ни слова не сказал, только глянул так, что сладкая тревожная оторопь взяла на мгновенье. Ласково смеялась над ним Гнева, привечала, близко не подпускала – юн ещё. Но вот глянет порой – всё позабудешь.

К ночи подтопил батюшка печь; сели возле неё с киселём. Глядела Гнева, как искры скачут по брёвнам, как словно рука чья качает на поленьях огонь. Далеко-далеко играли гусельки, накрапывал дождь. Вплетался в него птичий клик, и так на душе становилось покойно, словно никакого зла нет на свете, словно никогда, никому больше не придёт нужда чёрного врана звать.

* * *

– Ну-ка, Гневушка, сдюжишь?

Смеялся батюшка, Гнева налегала вполсилы, потом во всю, но никак не выходило правую батюшкину руку на стол уложить. Батюшка будто каменный становился, когда в локотки принимались играть, когда в лесу охотились, когда с ножом да с топором учил обращаться Гневу.

– А так сдюжишь?

Левую руку выставил батюшка. Ну, с ней-то Гнева справляться умела. Налегла, одолела. Выдохнула, пот украдкой утёрла:

– Вот и сдюжила!

– Вот и молоде́ц. Без всякой ворожбы надобно защититься уметь. Пропадёт твоё колдовство – что делать станешь?

– Куда ж оно пропадёт? – смеялась Гнева. Серебрились пальцы, изнутри сила распирала. Казалось, хоть сейчас молнию может в реку пустить, облака расколоть.

– Кто ж о том ведает, – серьёзно отвечал батюшка. – Не знаем мы, что пряхи небесные задумали. А сила не только в мыслях, не только в колдовстве – она и в руках, и в ногах ну…

Не успел договорить – постучали в дверь.

– Кого это принесло к вечеру?

– Да какой вечер? – удивилась Гнева. – Ещё и цветы на лугу дремать не думают.

– Ну иди, иди, отворяй.

Одёрнула Гнева сарафан, оправила волосы. Открыла дверь. Вырос на пороге Есений, протянул молча нежный подъельник[156]. Приняла цветы Гнева, коснулась случайно Есениевой руки. Тот дёрнулся, будто обжёгся; вспыхнул, исчез за порогом.

Слабо улыбнулась Гнева. Ветер шевелил лепестки, отдувал с окна занавесь. Врывались в избу лесные трели, поспевала каша в печи, улыбался в густую бороду батюшка. Думала Гнева: что же, что же случаться должно, что бессмертные люди Тенные в жизни такой дивной чёрного врана ждут?

* * *

Пока батюшка фитили готовил, Гнева воск разогрела да процедила. По горнице гулял ветер: все окна, все двери были отворены. Гнева мошкару сбила в облако, отправила в лес, чтоб не мешали, в избу не залетали. Разложила на столе гладкие дощечки, на которых лепили они с батюшкой свечи. Дунула слабым ветром на горячий воск, чуть-чуть остудила, чтоб терпимо было рукам, воду высушила, чтоб не трещали свечи, горя́.

Тёплый воск таял под пальцами, пах медово. Ловко вытягивались свечи: высокие, белые. Оставят они с батюшкой свечи эти под навесом возле крыльца, обласкает их не торопясь осень, затвердеют, запахами лесными наполнятся. От этого и гореть дольше станут, и чадить-оплывать не будут, а зачарует их Гнева – и от ветра не погаснут.

Постучали в дверь.

– Кого это на ночь глядя принесло?

– Да какая ночь, батюшка, – усмехнулась Гнева. – Ещё и месяц толком не выглянул.

– Ну иди, иди, отворяй.

Стоял на пороге Есений.

– За свечами явился? – спросила Гнева. – Не готовы ещё, не остыли. Завтра весь день вылёживаться станут, чаровать буду.

– Не за свечами, а со свечой, – молвил Есений. Оттого, что говорил он редко, голос его хрипло звучал, низко. – Возьми. Именины твои.

Глянула Гнева – и вправду, полночь. Именины наступили…

Протянул Есений свечечку – и уж как ни старалась Гнева свои лепить, те, что во дворец владыке потом сносила, не могла не признать: у Есения свеча и стройней, и светлей была, горела прямо в ладони, ни капли воска не уронила. Обвивал её рябиновый лист.

Взял Есений лист, поднёс к огоньку.

– Посмотришь на огонь через лист – весь мир краше покажется.

Глава 10. Сёстры-лихорадки

…В тот миг, когда тёмная ладонь простёрлась над лягушачьей спиной, в бок Кощею врезалась мелкая тень.

– Владыко! Опять змей белый прорвался!

Кощей отмахнулся. Змей белый потерпит поди мгновенье!

– Помоги!

Сжал пальцы, потянулся к дочери.

– Чернь-Бор ходуном ходит, лес шатается! Близок час!

Вот-вот, на волосок уже… Миг бы ещё…

– Прорвётся Тень-то, хлынет зло в Солонь, владыко!

Кощей яростно крикнул. Так, что дрогнула Тень, ахнула земля. Крикнул – и помчался назад, на вершок не доискавшись Василисы. С небывалой яростью зарубил белого змея, чувствуя, как шипит, тая кругом, земное зло…

В этот раз змей пришёл не один. Поднялись следом за ним с Тенных полей дивьи люди[157] – одноглазые одноногие великаны. Жили они в самой чаще, всё больше спали, но ежели просыпались, ежели поднимались – тотчас начинали топить печи в своих кузницах, выковывая себе подобных. Дым нёс из кузниц лихоманки да моры – с северным ветром приносили их в Солонь сёстры-лихорадки[158]. Вот и