Грёзы о воздухе. Опыт о воображении движения - Гастон Башляр

Минуло десять лет —

Не проникло ко мне ни капли,

Ни влажного ветра, ни рос любви;

Я – край, лишенный дождя

………………………………

Однажды велел я тучам

Не жаться к моим вершинам,

Теперь я зову их обратно,

Мне любы их темные чрева.

Я уж вас подою,

коровушки высоты!

Млечно-теплую мудрость, сладкие росы любви пролью над страною[173].

Эта разрядка, это вознаграждение женской лаской – после десяти лет холодного и чистого одиночества – играет роль антитезы к напряженной драме. Это не динамическая первогреза. Когда нам удастся получше разглядеть, что ницшевский космос есть космос высот, мы вдобавок поймем, что жилищем этой успокаивающей воды является небо. У Ницше, как и в ранней мифологии, Посейдон ураничен[174]. «Источники» в ницшевской вселенной встречаются редко.

Субстанция воды у Ницше никогда не перестает подчиняться разрядке. В частности, вода никогда не вводит в искушение смерти и распада. С какой же ясностью Ницше отверг «Космос меланхолии»! А туманный космос туч и дождя!

– Скверная игра ползущих облаков, влажной тоски, заволоченного неба, украденных солнц, завывающих осенних ветров, —

– Скверная игра нашего плача и крика о помощи…[175]

Как не узнать здесь намек на обесславленную и непокладистую меланхолию, чьи брезгливые и влажные губы выражают пассивное презрение ко всей расслабленной вселенной, не борясь с ней! Против «всеевропейской меланхолии» Ницше выступал и впрямую:

Ибо у них был такой же хороший, чистый воздух Востока; там был я всего дальше от старой Европы – покрытой тучами, сырой и тоскливой![176]

На многих страницах мы замечаем презрение к спящим водам. К болотному существу, например, в «Заратустре» (III, глава «О прохождении мимо») Ницше обращается так: «Не течет ли теперь у тебя самого в жилах гнилая, пенистая, болотная кровь…» (там же, с. 127).

Несомненно, здесь можно видеть всего лишь банальное выражение и не задаваться вопросом, почему идеям необходимо представать именно в таком конкретном «облачении», почему они избрали этот, а не иной наглядный способ изображения. Иными словами, мы можем отказаться переживать материальное воображение в его специфическом единстве образов. Но тогда мы неверно воспримем тональность прилагательных. Вот доказательство: в дряхлой Европе есть страны солнечные, сухие и радостные. Зато над восточной пустыней порою проплывают тучи, но мыслитель, раздумывающий над антиевропейской мудростью, над мудростью восточной, или, точнее говоря, над мудростью нового Востока, с энергичной пристрастностью материального воображения осознаёт, что эти тучи живой пустыни в прозрачном и приятном воздухе не облачны. Совершенно так же вода, выпадающая дождем на ницшевские вершины, не акватична; молоко, выдаиваемое из небесных коров, не молочно, не млечно; небесные коровы причастны Дионису. И как раз здесь мы находим пример, который кажется нам весьма подходящим для пояснения наших общих тезисов. Наш общий тезис: чтобы познать метафорическую жизнь языка, необходимо точно взвешивать материю прилагательных, – и следует остерегаться веры в то, что воображение прилагательного, обозначающего внешность, автоматически влечет за собой воображение существительного. Чтобы перейти от впечатления влажности к воображаемой воде, необходимо вмешательство материального воображения. А у нас есть тысячи доказательств тому, что воображение Ницше субстанциально с водными прилагательными не сцепляется. Оно не пропитано питательным молоком. Слишком уж оно презирает тех, чей «дух простоквашею скис»[177].

Любое преимущество воображения воды можно отклонить как с точки зрения материального воображения, так и с точки зрения воображения динамического. Чтобы это уразуметь, достаточно поразмышлять над упреками, которые Ницше выдвигает в адрес вагнеровской музыки («Ницше против Вагнера»). Вагнеровскую музыку Ницше критикует за то, что в ней «перевернуты физиологические условия звучания». Вместо того чтобы шагать или танцевать (повадки Ницше), нас приглашают плавать или парить… вместе с «бесконечной мелодией Вагнера… мы входим в море и постепенно перестаем ощущать дно – до тех пор, пока не сдаемся на милость стихии: надо плыть. А вот в легкой, торжественной и пылкой поступи старинной музыки, в ее то оживленном, то медлительном движении требовалось совсем иное – следовало танцевать». Ходок, человек восхождения, кроме того, говорит: «Мои ноги требуют от музыки прежде всего восторгов, коих можно достигнуть хорошей походкой, шагами, прыжками, пируэтами» (Nietzsche contre Wagner. Trad. Albert, p. 71). Ничего подобного в водных блаженствах, в мистике текучего воображения не содержится. Материальное воображение Ницше воздерживается от наделения субстанцией прилагательных воздуха и холода.

Итак, в этой конкретной точке мы приходим к полемическому заключению, каковое нам хотелось бы сформулировать мимоходом: тем, кто возразит нам, что мы якобы придаем чересчур много важности материальному и динамическому воображению, мы передадим «бремя доказательства» и спросим у них, зачем философ, которому необходимо сравнить два типа музыки, сравнивает в итоге плавание с ходьбой – покинутость посреди безбрежного моря с пируэтом танцора. С нашей точки зрения, никаких трудностей тут нет: здесь все определяет диалектика текучего и брызжущего, т. е. диалектика беспредельной водной глади и дуновения, живого и лукавого. С точки зрения Ницше, музыка, переносящая нас в жизнь воздуха, в особую воздушную жизнь в воздухе утреннем и прозрачном, несравненно превосходит музыку, притягивающую метафоры потока, волн, бескрайнего моря.

Доказательство того, что Ницше – не поэт огня, тоньше. Ибо гениальный поэт обращается к метафорам всех стихий. К тому же огненные метафоры – это живые цветы языка. Кротость и буйство речей находят выражающий их огонь… Любое страстное красноречие есть красноречие пламенное. Для того чтобы метафоры других стихий стали живыми и яркими, всегда необходимо немного огня. Многоцветная поэзия – это пламя, окрашивающееся в цвета металлов земли. Итак, можно без труда обнаружить множество свидетельств об огне у Ницше. Но, присмотревшись, мы увидим, что огонь этот нельзя назвать по-настоящему субстанциальным, что это не субстанция, которая пропитывает собой и тонализирует материальное воображение Ницше.

По существу, в ницшевских образах огонь не столько субстанция, сколько сила. Он играет свою роль в весьма своеобычном динамическом воображении, и наша задача – как следует такое воображение специфицировать.

Одно из лучших доказательств сугубо динамического характера ницшевского огня состоит в том, что чаще всего он бывает мгновенным: огонь у Ницше – вспышка молнии. Значит, это проекция Гнева, божественной и радостной ярости. Ведь гнев – это чистое действие! Вот, например, злопамятство – это накапливающаяся материя. Гнев же есть действие, в каждое следующее мгновение отличающееся от самого себя. Злопамятство ницшеанцу неведомо. Зато как может быть действие