Грёзы о воздухе. Опыт о воображении движения - Гастон Башляр

зимнего неба, – спрашивает себя Ницше, – научился я долгому светлому молчанию?»[193]. А когда в «Возвращении» мы читаем: «О как вдыхает эта тишина полной грудью чистое дыхание!»[194], – как тут не признать субстанциальный синтез воздуха, холода и безмолвия? Воздух и холод способствуют вдыханию безмолвия, так безмолвие интегрируется в саму нашу суть. И эта интеграция безмолвия совсем не похожа на интеграцию молчания в неизменно болезненной поэзии Рильке. У Ницше безмолвие как бы грубо взламывает изначальную тревожность. Если мы откажемся принимать то, что внушает материальное воображение, если мы не поймем, что для активного материального воображения безмолвный воздух – это молчание, осуществленное в одной из первостихий, мы просто сделаем образы менее яркими: мы перенесем в абстрактный план опыт конкретного воображения. И как же тогда на нас повлияет органическая целебность чтения произведений Ницше? Ницше предупреждал своих читателей:

Тот, кто умеет дышать воздухом моих сочинений, знает, что это воздух высот, здоровый воздух. Надо быть созданным для него, иначе рискуешь простудиться. Лед вблизи, чудовищное одиночество – но как безмятежно покоятся все вещи в свете! как легко дышится! сколь многое чувствуешь ниже себя![195]

Холод, безмолвие и высота – вот три корня одной и той же субстанции. Подрезать один корень означает уничтожить жизнь ницшеанца. К примеру, холодному безмолвию необходимо быть еще и высокомерным; если этого третьего корня нет, остается тишина затхлая, злобная и земная. Такое безмолвие не дышит, а значит, не наполняет нашу грудь воздухом высот. Совершенно аналогично, завывающий борей показался бы Ницше всего лишь зверем, которого надо укротить, заставить умолкнуть. Холодный же ветер высот есть существо динамическое, он не воет и не бормочет, он молчит. Наконец, если бы претендентом на обучение нас молчанию стал тепловатый воздух, мы бы отметили, что ему не хватает агрессивности. Безмолвию нужен холод наступательный. Как мы видим, стоит убрать один атрибут – и троякое соответствие нарушается. Однако же эти доказательства от противного искусственны, а тот, кто захочет жить в ницшевском воздухе, получит массу позитивных доказательств соответствия, на которое мы обратили внимание. Это соответствие по контрасту ярче выделит троякое сочетание нежности, музыки и света, коими дышит шеллианское воображение. Как мы неоднократно утверждали, сколь бы решающую роль ни играли типы материального воображения, им не под силу стереть индивидуальную печать гения. И вот Шелли и Ницше – два гения, и даже на одной и той же воздушной родине они поклонялись противоположным богам.

IV

Раз уж в этой работе мы отвели обширное место грезе полета – сну о воздухе, – мы хотим пристальнее рассмотреть одну страницу из Ницше, где со всей очевидностью присутствует крылатый ониризм. Этот гимн ночному спокойствию и легкости воздушного сна послужит нам введением в изучение активных зорь, бодрого пробуждения, вертикальной ницшеанской жизни.

Да и как, в сущности, не предположить грезу полета в первом абзаце из главы «О трояком зле»? «Во сне, в последнем, утреннем сне стоял я сегодня на высокой скале – по ту сторону мира, держал весы и взвешивал мир» («Так говорил Заратустра», с. 134).

Тот читатель, кто, будучи извращен интеллектуализмом, ставит абстрактную мысль выше метафоры и полагает, будто писать означает искать образы для иллюстрирования мыслей, не преминет возразить, что это взвешивание мира (а он, несомненно, предпочтет выразиться: «весовая оценка мира») – всего лишь метафора для выражения некоей ценности, для оценивания мира морали. Насколько же, между тем, интереснее изучать соскальзывание от морального мира к физическому! Любой моралист должен, по меньшей мере, поставить проблему словесного выражения фактов нравственной жизни. А вот наш тезис о том, что воображение есть фундаментальная психическая ценность, ставит ту же проблему с «другого конца»: он задается вопросом, как образы восхождения подготавливают динамику моральной жизни. И, на наш взгляд, поэтика Ницше играет как раз такую подготовительную роль: она является подготовительным этапом для ницшевской морали. Но не будем вдаваться в подробности полемики, останемся в сфере изучения воображения и зададим нашим противникам-психологам полемический вопрос: с какой стати Ницше видит утренний сон о том, что он поднялся на утес? И зачем – вместо того, чтобы описать панораму покоренного им мира, – ему вздумалось этот мир взвешивать? Не следует ли теперь уже удивляться, почему грезовидец столь легко «втягивается» в грезу о тяжести? Впрочем, прочтем чуть дальше: «…весомым для хорошего весовщика, достижимым для сильных крыльев… таким нашел мой сон мир» (там же). Кто же иначе, нежели с помощью асцензиональной психологии, объяснит нам, отчего же сон, взвешивающий мир, тут же обретает сильные крылья ради триумфа над весом? Весовщик, держащий мир, внезапно и сразу же становится легким и крылатым.

Как же не разглядеть здесь, что истинная филиация образов движется в направлении, противоположном обыкновенно предполагаемому: именно потому, что он легок и крылат, он взвешивает мир. Он летит и говорит каждому земному существу: отчего же не летаешь ты? Какое бремя мешает тебе взлететь вместе со мной? Кто велит тебе оставаться привязанным к земле? Так взбирайся же на мои весы – и я тебе скажу, сможешь ли ты в самом деле стать моим другом, моим спутником. Я расскажу тебе не о твоем весе, а о твоем воздушном будущем. Весовщик – учитель легкости. Тяжелый весовщик, с точки зрения Ницше, нонсенс. Чтобы оценивать силы сверхчеловека, необходимо быть воздушным, легким, возносящимся. Сначала летай, а землю познаешь потом! Лишь тогда ты сможешь понять более сокровенные метафоры непрерывного действия. Они-то, на самом деле, и одушевляют воображение мыслителей. Стоит нам наделить динамическое воображение причитающейся ему первозданностью, как все станет понятным в следующих строках Ницше: «Мой сон, смелый плаватель, полукорабль и полушквал, молчаливый, как мотылек, и нетерпеливый, как сокол: как же нашлось у него сегодня терпение и досуг, чтобы взвешивать мир!» (там же). Разумеется, динамическим «остатком» всех этих образов является греза полета, невесомая жизнь воздушного сна, счастливое осознание крылатой легкости.

В главе «Дух тяжести» («Так говорил Заратустра») Ницше к тому же говорит: «Кто научит однажды людей летать, сдвинет с места пограничные камни: все пограничные камни сами взлетят у него на воздух, землю вновь окрестит он именем “легкая”» (там же, с. 138). «Барьеры существуют для тех, кто не умеет летать», – сказал в том же духе Джордж Мередит.

Для материального воображения полет – это не механизмы, которые надо изобрести, это материя, которую необходимо преобразить, фундаментальная основа трансмутации всех значимостей. Наша суть должна перестать быть земной и стать воздушной. И тогда она сделает легким все земное. Земля как