Грёзы о воздухе. Опыт о воображении движения - Гастон Башляр

Даже в небе вернувшийся к себе на воздушную родину грезовидец смотрит ввысь:

Гляжу наверх —

и там накатываются друг на друга

валы световых морей:

О ночь, о молчанье, о шум, убивающий тишину!

Вижу знак —

из наидальней дали,

медленно рассыпая искры, нисходит ко мне звезда.

Высокое созвездье Бытия!

Скрижаль вековых письмен!

Ты ли это?[218]

Это повествование об исследовании морального мира – воздушное путешествие, показывающее поэту созвездия бытия, «извечную необходимость» бытия, «звездную» непреложность моральной ориентации. В одних и тех же образах сочетаются материя, движение и аксиология. «Существо воображающее» и «существо моральное» слиты воедино гораздо более неразрывно, чем считает интеллектуалистская психология, всегда готовая принимать образы за аллегории. Воображение в большей степени, нежели рассудок, является силой, ответственной за единство человеческой души.

IX

Разумеется, в поэтике Ницше есть и образы с более беспримесным динамизмом, нежели скала, высящаяся в голубом небе, или сосна, вызывающая удар молнии на себя и презирающая бездны, нежели тропинка среди горных вершин и летучая лодка. Воображаемые высоты и воздух, естественно, населены пернатыми. Вот, к примеру, орел-похититель:

Разве только стервятник,

с убийственной радостью

кружащийся над терпеливым

и неподвижным, чтобы,

с диким разбойничьим хохотом,

с хохотом стервятника,

впиться в шею

……………………

только крылатому

можно любить бездну,

но не повисшему,

как ты, о повешенный![219]

Эта «нить с грузилом», этот смехотворный повешенный, это бренное тело неуклюжего человека, унесенного в небо вопреки его воле, образует вертикаль пассивности; все эти образы ярко подчеркивают трансфер[220] способности человека к вознесению на птицу, летящую в высотах, где ничто не «висит», где нет ничего «висячего», за исключением уносимой добычи. Шевелюра же здесь, напротив, воздушный признак человека, плоть которого забыта. Один образ у Леонардо да Винчи представляет шевелюру как «всесожжение материи человека», как «легкий дымок».

Птица как абстракция ее движения, без красивого оперения и пения, естественно, представляет собой превосходную динамическую схему, фигурирующую в воображении Ницше. В главе «Семь печатей» читаем следующий текст, выступающий как подлинный принцип: «И если в том альфа и омега моя, чтобы все тяжелое стало легким, всякое тело – танцором, всякий дух – птицею: и поистине в этом альфа и омега моя!» («Так говорил Заратустра», с. 168).

И вот он, полет-парение, полет-отдохновение, столь близкий полету онирическому, и называется он «Объяснение в любви (при котором, однако, поэт упал в яму)»:

О чудо! Он летит?

Все выше, выше и без взмаха крыл?

Куда же он парит?

Полет его каких исполнен сил?

. . . . . . . . . . . . . . .

Он в высях обитает, жизни чужд.

О, птица, альбатрос!

Твой горний образ зов мой и судьба[221].

Драма полета несостоявшегося и «укороченного» возобновляется достаточно часто. В «Песни опьянения» приходит понимание того, что «ноги летали недостаточно высоко». В радости танца есть что-то ущербное, ведь «ноги еще не крылья» («Так говорил Заратустра», с. 232).

И все-таки решающий успех ницшевского полета зависит от его неудержимого и агрессивного характера: «Тогда летел я, содрогаясь, как стрела, чрез опьяненный солнцем восторг» («Так говорил Заратустра». О старых и новых скрижалях). Кажется, будто орел когтит солнце: «Орел мой проснулся и чтит, подобно мне, солнце. Орлиными когтями хватает он новый свет» («Так говорил Заратустра». Знамение, с. 236). Мощный полет – не восхитительный, а «похитительный». Невозможно преувеличить важность внезапного упоения властью, свойственную безмерному счастью полета. И даже в полете онирическом грезовидец нередко демонстрирует другим собственное превосходство и похваляется внезапно обретенной мощью. Хищная птица символизирует фатальность мощи полета. У воздуха, как и у прочих стихий, должны быть свои воители. В такой эволюции воображение действует в согласии с природой. Воображение обладает наступательной судьбой. Так, в главе «О старых и новых скрижалях» (§ 22) Ницше пишет: «Только еще птицы выше его. И если бы человек научился еще и летать, увы! – Куда бы не залетала хищность его!» («Так говорил Заратустра», с. 152). Хищные птицы – это птицы, летающие на самых больших высотах. Философ горделивой высоты немедленно согласится и с обратным утверждением. Воздушная жизнь Ницше – это не бегство как можно дальше от земли, а наступление на небо; это наступление повторяет мильтоновскую эпопею восставших ангелов, но в выражениях, которым присуща чистота воображаемого, в выражениях, избавленных от балласта всевозможных традиционных образов.

Здесь мы имеем дело с чисто агрессивным воображением, ибо оно побеждает. Послушайте, как эмпиреи оглашаются раскатами хохота победителя: «Часто мое желание, шелестя крылами… уносило меня вдаль в высоту, среди смеха» («Так говорил Заратустра». О старых и новых скрижалях, с. 142). Доброе утрачивает всякий смысл: в этом великом полете мы попадаем в сферы «дикой мудрости». И как раз думая над этим понятием «дикой мудрости», мы можем ощутить, как вращаются ценности. Моральная истина развивается в сторону противоречий: бредовая мудрость, наступление на небо, агрессивный полет – все это движения ценностей вокруг одного и того же стержня.

По ничтожнейшим деталям можно прочесть знаки, которые не обманут. Так, коготь орла раздирает свет. Он неприкрыт, «откровенен» и наг. Такова мужская воинственность. У кошки же коготь спрятан, покрыт шерстью и «лицемерен». Такова агрессивность женская. В ницшевской фауне кошка – земное животное par excellence. Она всегда олицетворяет привязанность к земле. Для жителя воздуха кошка опасна. У Ницше кошка всегда и без исключения женщина.

Приведем один пример. Встретившись с искушением горячей и утешающей любви, Ницше пишет: «Тебе хочется ласкать всяких монстров. Дуновение горячего дыхания, чуть-чуть мягкого меха на лапках…» Невозможно лучше описать сразу и кошку, и женщину так, чтобы это описание подходило к обеим.

Все, что перемещается по воздуху, способно получать ницшевские черты, проникаться неодолимой ницшевской любовью ко всему поднимающемуся. Например, в одном из стихотворений мы видим, как молния поднимается из бездны в небеса:

… и вдруг —

молния! яркая! страшная!

удар

по небесам из бездны:

даже чрево самой горы

трясется от страха…[222]

Это содрогание не является следствием чего бы то ни было, это сам гнев бездны, только что метнувший в небо молнию, словно стрелу.

Сколько же примеров