Грёзы о воздухе. Опыт о воображении движения - Гастон Башляр

VI

Человеку – увы! – знакомо возвращение к замешательству и отягощенности. Стоит лишь какой-нибудь иной стихии материализовать ницшевское сновидение, и душа становится более смущенной и более утомленной. И вот пока множество других грезовидцев с тихой покорностью вверяют души спящей воде, пока множество других грезовидцев спокойно спят в воде из грез, мы ощущаем возвращение муки по ту сторону героически завоеванного счастья, – ощущаем на превосходной странице, где Ницше говорит об уснувшем море – о море, отягощенном желанием и солью, огнем и землей:

Теперь еще все спит, говорил он, спит также и море.

Чуждое, сонное смотрит его око на меня.

Но его теплое дыхание чувствую я. И я чувствую также, как оно грезит. В грезах мечется оно на жестких подушках.

Чу! Как оно стонет от тяжких воспоминаний!

Или от недобрых предчувствий!

Ах, я разделяю твою печаль, темное чудовище, и из-за тебя досадую я на себя самого[202].

До чего же плохо наше «увы»[203] передает болезненность вздоха немецкого «ах»! Здесь опять же мгновенное презрение к себе и отвращение к мирозданию имеет потребность в «показателе» одновременности, а это – односложное слово. Во вздохе грезовидца выражено все страдающее бытие, вся страдающая вселенная. Здесь обмениваются своими значимостями ониризм и космизм. С какой же верностью воспроизводит Ницше кошмар, к которому подмешаны нежность и потрясение! «Любовь – это опасность для самого одинокого». «Как же тебе хочется, о Заратустра, – сказал он, – продолжать петь утешения морю!»

Но это искушение любовью, этот соблазн полюбить тех, кто любит сам, – жить их страданиями и утешать их, утешать себя от собственного страдания и собственной любви, – все это лишь кошмар ночи сомнений, ночи морского вероломства. Родина человека, где он принадлежит самому себе, – воздух небес. И Ницше всегда возвращается на небеса. В главе «Семь печатей» (§ 7) мы читаем строки, исполненные ницшевского упоения, а это синтез упоения дионисийского и аполлонического, в котором есть тотальность жара и холода, могущества и ясности, юности и зрелости, богатства и воздушности:

Если некогда простирал я тихие небеса над собою и летал на собственных крыльях в собственные небеса;

Если я плавал, играя в глубокой светлой дали, и прилетала птица-мудрость свободы моей:

– ибо так говорит птица-мудрость: «Знай, нет ни верха, ни низа! Бросайся повсюду, вверх и вниз, ты, легкий! Пой! перестань говорить!

– разве все слова не созданы для тех, кто запечатлен тяжестью? Не лгут ли все слова тому, кто легок! Пой! перестань говорить!»[204]

Вот как заканчивается третья книга «Заратустры»: речь в ней идет об осознании воздушной и поющей легкости. В субстанциальном пении воздушного существа, с помощью поэзии воздушной морали. Ницше обретает глубокое единство материального и динамического воображения.

VII

После этого сброса балласта, когда все существо «выбрасывается за пределы себя», после этих освобождающих полетов, когда существо видит себя под собой, Ницше часто начинает глядеть в бездны. Так ему лучше удается осознать свое освобождение. Когда мы созерцаем бездны с высоты, с которой уже не упадем, мы обретаем дополнительную мощь порыва к вершинам. Тем самым статичные образы наделяются весьма особенной динамической жизнью. По-прежнему оставаясь в границах творчества Ницше и воздерживаясь от возвращения к некоторым образам, требующим более обобщенного анализа, займемся изучением вертикальной динамизации характерных для Ницше образов.

К примеру, вот сосна на краю обрыва. Это предмет созерцания для Шопенгауэра. Он воспринимал ее как свидетельство воли-к-жизни, описав прочный симбиоз между растением и скалой, стремление дерева защищаться от сил тяготения. У Ницше дерево не столь изогнуто, это существо более вертикальное, нежели у Шопенгауэра, оно подтрунивает над падением:

– Лишь ты, Заратустра,

любишь расти на склоне

нависшей над ним елью!

Корни она пустила

туда, где сама скала

в ужасе смотрит в бездну…[205]

И все же это содрогание никогда не станет головокружением. Суть ницшеанства состоит в преодолении головокружения. Рядом с бездной Ницше ищет динамические образы вознесения. Реальность бездны – с помощью хорошо известной диалектики гордости – приносит Ницше осознание возвышающейся силы. Он охотно сказал бы вместе с Сарой из «Акселя»[206]: «Если я и удостаиваю бездны наказанием – то только своими крыльями».

Впрочем, изучим урок ницшевского дерева подробнее:

она цепляется

там, где всё

рушится вниз;

там, где царит нетерпение

камнепада и водопада.

она, терпеливица,

тверда, молчалива и в одиночестве.

Добавим: оно прямо, выпрямлено и стойко; оно вертикально. Оно не получает жизненные соки из подземной воды, оно не обязано своей крепостью скале, ему не нужны силы земли. Оно вообще не материя, а сила, самостоятельная сила. И черпает оно свою силу в собственной проекции. Ницшевская сосна на краю бездны – это космический вектор воздушного воображения. И как раз она может помочь нам в разделении воображения воли на два типа и дать нам лучше разглядеть, что воля причастна двум типам воображения: с одной стороны, это воображение воли-субстанции[207], т. е. воли в шопенгауэровском смысле, с другой же стороны, это воображение воли-потенции2, т. е. воли в смысле ницшеанском. Одна стремится нечто удержать. Другая рвется ввысь. Ницшеанская воля находит опору в собственной скорости. Это ускорение становления, которому не нужна материя. Похоже, бездна напоминает всегда натянутый лук и помогает Ницше метать стрелы ввысь. Судьба человека, находящегося подле бездны, – упасть в нее. Судьба же сверхчеловека, оказавшегося подле бездны, – взмыть, подобно сосне, в голубое небо. Ощущение боли лишь оттеняет блаженство. Искушение жалостью усиливает храбрость. Искушение бездной ярче выделяет небо.

В произведениях Ницше можно найти и массу других страниц, где деревья поистине упоены прямотой. Например, в «Приветствии» («Так говорил Заратустра») Ницше желает показать образ воли возвышенной и сильной и пишет:

Целый ландшафт оживляется от такого дерева.

С пинией сравниваю я, о Заратустра, всякого, кто вырастает подобно тебе; высокий, молчаливый, твердый, одинокий, сделанный из лучшего гибкого дерева[208], господственный, простирающий крепкие зеленые ветви за пределы господства своего, мощно вопрошающий ветры и бурю и все, что от века близко к высотам, еще мощнее отвечающий, повелевающий, победоносный.

О, кто бы ни поднялся на высокие горы, чтобы только посмотреть на такие деревья?

Под деревом