Лехаим! - Виталий Мелик-Карамов

видно только краешек неба, какой наблюдал и его дядя в двадцать восьмом. Перед Ароном стоял совершенно пустой письменный стол, без единой бумажки, даже настольной лампы на нем не было. Напротив стола кресло. Если приглядеться, то можно увидеть, что оно привинчено к дорогому паркетному полу.

– Арон Самуилович Файбисович, капитан-лейтенант в запасе?

– Так точно!

– Прошу, – сказал неизвестный, сам он не представился, и показал Арону на кресло.

Оксана в распахнутом халате вела Моню по анфиладе комнат. Везде, где только был свободный кусок стены, висели в дорогих рамах картины. Остальное место занимала мебель, собранная в немыслимый ансамбль. Здесь вдоль стены стояли стулья павловского ампира, резные до потолка псевдоготические серванты, классические горки, набитые чешским хрусталем и сервизами мейсенского фарфора. Все окна были обрамлены тяжелыми гардинами с золотыми шнурами и ламбрекенами, из-под которых еще свисали так называемые французские шторы. Они сразу превращали этот советский сказочный чертог в служебное помещение.

Моня подошел к одной из темных картин, заглянул за нее, чтобы посмотреть, есть ли там инвентарный номер. Оксана поняла это по-своему.

– Рембрандт, – гордо объявила она, – подлинник.

– Коллекционер! – твердо отозвался Моня.

– Это все Афанасий Африканович, – засмущалась Оксана.

Наконец дошли до спальни. Она как раз была в едином стиле: и шкафы, и тумбочки, и спинка кровати переливались сложным рисунком карельской березы.

Напротив необъятного супружеского ложа висела картина, на которой очень пухлая обнаженная дама, сидя к художнику задом, весело улыбалась будущим зрителям.

– Рубенс, – пояснила Оксана.

Моня выгнул грудь, снял и убрал в карман очки.

– Мадам, – по-солдатски произнес он, чтобы не поддаваться окружающему великолепию, – лягемте в койку!

Арон сел на указанное кресло, огляделся. Больше мебели в комнате не было. Глухие, в полстены, полированные деревянные темные панели. Выше них беленая стена и потолок, с которого свешивалась люстра безо всяких завитушек. Голые металлические трубки и круглые шары-плафоны. Единственным украшением в кабинете был портрет Дзержинского, висящий над столом.

– Закурить не дадите? – спросил задержанный.

– Здесь не курят, – бесцветно ответил хозяин кабинета.

– А в кино всегда арестованному предлагают сигарету.

– Здесь не кино, и вы не арестованы.

– Ну, тогда я пошел? – спросил Арон.

– Конечно, пойдете, но после небольшой процедуры…

На полированную поверхность письменного стола неизвестный положил тонкую стопку чистых листов и один уже заполненный.

– По этому образцу, – он ткнул пальцем в исписанный лист, – вы напишете расписку о неразглашении. Затем вы дадите объяснение, почему следили, а затем угрожали гражданину, имя которого вы тоже напишете, – и на столе оказалась редкая в то время шариковая ручка.

Арон вздохнул и повертел ее в руках.

– У меня почерк, как у отца, врачебный…

– Ничего, разберемся. Тем более вы запишете еще и на магнитофон свои показания, извините, объяснения. Не тяните время, это не в ваших интересах. – И не представившийся гражданин откинулся в своем кресле, постукивая пальцем по столу.

Моня, выдохнув, отвалился от Оксаны.

– Ну ты и здоров, Салмоныч! Тебе сколько рокив уже набежало?

– В сентябре будет семьдесят…

– Вот за что я вас люблю. Это, наверное, потому, что не пьете. И работу выбираете не тяжелую, чтобы сила не пропала: на скрипочке играть, стишки писать…

– Иногда пишем кое-что похуже, чем стишки…

– Что, антисоветчинку?

– Еще хуже, Манифест Коммунистической партии.

– Да ну тебя! Я, как дура, слушаю, а ты мне чего, политику приплетаешь!

– Оксана, ты же меня не для этого дела приглашала? – и Моня похлопал ладонью по перине.

Генеральша выскользнула из-под одеяла и, ничуть не смущаясь старого товарища, стала прохаживаться голой по спальне, с довольным видом поглядывая на себя в зеркало, стоящее на туалетном столике, называемом трельяжем, и приподнимая то одной, то другой рукой выдающуюся во всех отношениях грудь.

– Я, Моисей Соломонович, хочу в Канаду уехать.

– Куда? – подскочил Моня, нащупывая на прикроватной тумбочке очки.

– В Канаду, – пояснила Оксана, подойдя к окну, за которым уже наплыли ранние зимние сумерки. Она разглядывала лестницу у Центрального телеграфа с расставленными на ней черными неподвижными фигурами сгорбившихся на холоде кавказцев в кепках-аэродромах, будто галки, сидящие на проводах. Но в отличие от птиц кавказцы изредка перебирали ногами в начищенных остроносых финских башмаках.

– Куда? – еще раз переспросил Моня, натягивая черные сатиновые трусы, поднятые с пола.

– На кудыкину гору, – Оксана оторвалась от окна и села Моне на колени. Он поднапрягся, но выдержал. – Хочу в Канаду махнуть, там хохлов много, не пропаду, – и, обняв Моню за шею, она прижалась к нему.

– Ты в таком порядке, что и на Северном полюсе не пропадешь, – прохрипел Моня, теряя равновесие. – Кто только тебя в капстрану отпустит?

– Меня не отпустят, а направят, – наставительно сказала Оксана. – А там мне бы найти канадца поприличнее.

– Ох! – только и смог выразиться Моня по поводу такой перспективы соседки. – Русская разведчица Харя Мата…

– Будешь, Моисей Соломонович, обзываться, оставлю без второго, – и Оксана показала на середину его трусов. – У тебя, кстати, никаких канадских ученых не маячит на горизонте?

– У меня на том континенте горизонт сильно сужен. И чем ты будешь в Канаде заниматься?

– Искусством.

– Каким еще искусством?

– Живопись буду продавать. Старинную.

– Хорошо, что не Родину, – только и успел сказать большой советский ученый Моисей Соломонович Левинсон, сползая под тяжестью Оксаны с угла постели по шелковому пододеяльнику и шмякаясь задом об пол.

Арон монотонно читал вслух свои записки в поставленный на стол маленький микрофон:

– Моисей Соломонович Левинсон, двоюродный брат моего отца, Самуила Ароновича Файбисовича, связь с которым была утеряна еще до войны.

– С кем, с отцом?

– Почему с отцом? С Левинсоном. Отец и три его сестры безуспешно пытались найти любимого брата. Я совершенно случайно встретил его на остановке автобуса номер три на площади Разгуляй…

Сидящий напротив Арона в такт его бормотанию выстукивал пальцами по столу ритм.

– И сразу его узнали? Хотя никогда прежде не видели, – безо всякой иронии и даже какого-то выражения лица уточнил неизвестный.

– Я фотографии Левинсона видел дома.

– И что, совсем не изменился?

– Ну, маленько там постарел…

– Дальше… – и метроном снова заработал.

– …Подсев к нему, я рассказал, кто я такой, обрисовав состояние всех наших общих родственников на текущий момент…

– А господин Нобель тоже входит в их число?

Арон обреченно вздохнул.

– Можно я допишу некоторые обстоятельства этой встречи? Точнее, свою попытку помочь Родине…

– Чем? – пальцы на секунду замерли.

– Валютой. Миллионами Нобеля, – уточнил Арон. – В это тяжелое для страны время…

– Пишите, – дробь возобновилась. – В том числе почему время сейчас тяжелое. И про фиктивный брак ради прописки в Москве не забудьте упомянуть…

– Давай, дорогая соседка, вернемся к нашим баранам.

– Каким баранам? – голая Оксана вновь направилась к зеркалу и, поставив колено на пуфик, начала красить губы.

– Я говорю о смысле нашей встречи.

– Как вам не стыдно, Моисей Соломонович. Я ведь любя, – в голосе Оксаны просочились слезы.

– Ладно, скажем по-другому. Какое у тебя ко мне дело?

Оксана повернулась к гостю. Села на пуфик с серьезным лицом, целомудренно сдвинув ноги.

– Салмоныч! Позанимайся со мной инглишем. А то так и буду там со своими хохлами тереться. Я же не просто так… – и за четверть века до Шарон Стоун Оксана плавно перекинула ногу на ногу.

– Откуда ты знаешь, что я говорю на английском?

– И на идише, следовательно, и на немецком, и на французском, плохо на итальянском, ну и на мове размовляешь, – затараторила Оксана. – Нам же с Дыней еще до войны все про тебя рассказал наш куратор и проинструктировал…

– Черненький такой, невысокий, жилистый.

– Точно такой. Майор госбезопасности.

– Как его фамилия?

– Он сказал, Сухово-Кобылин.

Моня снова лег поверх покрывала и долго смотрел на лепную розетку на потолке, из которой вытекала цветная люстра, размером больше подходящая небольшому музейному залу.

– Муронское стекло, – сказала Оксана.

– Муранское, – автоматически поправил Моня.

Неизвестный достал из ящика