Варварины сказки - Иеромонах Тихон (Невидимов)

Он открыл дверь и впустил её в сияние шестерёнок.

Слушай, чадо, и не спеши осуждать.

Потому что даже в мире железных сердец грех начинается не с хищения, а с забвения благодарности. Так случилось и с Часовщиком.

Он долго смотрел на девочку. Она стояла посреди мастерской, словно тёплое пятнышко света среди медных теней. Из её кулона вылетали мягкие искорки - отзвуки чистого времени, не тронутого корыстью. У неё не было ничего, кроме последней минуты. Но в этой минуте звучала вся вечность.

Часовщик улыбнулся - мягко, почти по-человечески.

- Конечно, - сказал он, - я помогу.

И в тот миг, когда он снял с неё кулон, его рука дрогнула.

Где-то в глубине механизма - там, где у людей сердце, - что-то тихо кольнуло, будто отголосок давно забытой молитвы.

Но гордость быстро заглушила это эхо.

Он положил кулон на платформу своего великого устройства - Вытягивателя Тиканья. Пары взметнулись, шестерёнки завертелись, стрелки заплясали, и всё помещение наполнилось звуком, похожим на вдох ребёнка и вздох старика одновременно. Золото растаяло в свет, время растянулось в нить, и вся жизнь девочки потекла к нему - к его мёртвым часам.

Он чувствовал, как его собственное тиканье наполняется силой, как вновь начинает звучать ритм, которого у него не было с первого дня творения. Он ощутил себя богом.

- Вот она, вечность, - прошептал он.

Но в тот же миг услышал тихий голос:

- А кому теперь она принадлежит?

Это говорила девочка. Она стояла рядом, ещё живая, но уже - прозрачная. Часовщик посмотрел на неё: сквозь кожу просвечивали узоры - как у механических кукол, только живые. Она не плакала.Просто смотрела, как человек, видящий свою душу уходящей вдаль.

- Ты украл моё тиканье, дядя, - сказала она. - Но я не сержусь. Может, тебе оно нужнее.

Он хотел ответить, но не смог. Его язык стал тяжёл, а в ушах раздался громкий стук - его собственные часы пошли слишком быстро.

Стрелки метались, маятник бился, каждая секунда горела, как тысяча лет.

Он понял: чем больше он крадёт, тем скорее теряет.

Жизнь, вытянутая у других, обращается в огонь, который пожирает самого вора.

Он бросился выключить механизм, но тот уже жил собственной волей. Шестерёнки продолжали вращаться, втягивая свет изо всех окон города. На улицах часы жителей начали биться чаще, потом замерли. Город Тиканья вдруг стал тихим, как храм после литургии. Не было слышно ничего - ни паровых свистков, ни шагов, ни вдохов. Только его собственное сердце, глухо стучащее в груди.

Он упал на колени перед устройством и закричал:

- Отдай им время!

Но машина уже не слушалась. Ей управлял грех, а грех всегда глух.

Тогда он сделал то, чего от него не ожидал даже Небесный код. Он взял в руки золотую шестерёнку - одну из тех, что были созданием его сребролюбия, и вдавил её в собственные часы. Они застонали, как живые. Каждый зубец впивался в механизм его груди, каждая искра жгла, как покаяние.

И в этом огне он увидел всё: все лица, у кого украл минуты, все улыбки, что превратил в золото. Сердце - не из металла, а из вины - застонало:

«Господи, я не умею быть живым».

Тогда он услышал тихое тиканье. Едва-едва. Это были часы девочки. Она стояла перед ним, уже совсем прозрачная, но улыбалась.

- Ты можешь вернуть, - сказала она. - Разбей то, что создал.

Он поднялся. Каждый шаг отдавался скрежетом. Он подошёл к механизму - великому идолу, который построил своими руками, - и взял молот. На секунду в его глазах отразился весь город: башни-стрелки, улицы-пружины, люди-часы. Он ударил.

Первый удар - в гордыню.

Второй - в жадность.

Третий - в страх.

И каждый раз устройство рычало, выпуская клубы пара, из которых вылетали крошечные золотые светлячки - времена, возвращённые людям.

Они поднимались над городом и вставали на место в часы тех, кто ещё не исчез.

А потом молот выскользнул из его рук. Он упал на колени, обессиленный. Девочка подошла и положила ему руку на плечо.

- Ты успел, - сказала она. - У тебя осталась ещё одна минута.

Он посмотрел на свой кулон - стрелки почти замерли. Одна минута - вся жизнь. Он снял часы и вложил их в её ладонь.

- Возьми, дитя. Пусть моё время станет твоим.

Она покачала головой:

- Не нужно. Ты должен дойти сам.

И в тот миг её фигура растворилась в свете.

Всё пространство мастерской дрогнуло, пар осел, шестерёнки остановились. Тишина легла, как утренний иней.

Но тиканье не исчезло. Оно теперь звучало внутри него, как тихое дыхание. Не механическое - живое. И в этот звук вплелись тысячи других - возвращённых людям мгновений, слов, надежд.

Он понял, чадо, что время - это не то, что можно хранить. Это то, чем можно служить. Всё, что ты удерживаешь, умирает. Всё, что отдаёшь, живёт вечно.

Он вышел на улицу. Город сиял новым светом. На башнях загудели колокола - не цифровые, не механические, а живые. Каждый звук был как вздох прощения.

Люди медленно выходили из домов, держа кулоны, в которых вновь зазвучало тиканье.

А Часовщик стоял посреди улицы и смотрел на свою мастерскую, где дымился разрушенный механизм.

Он понимал: всё кончено. Но в сердце впервые не было страха. Он закрыл глаза, и в этот миг услышал Голос - тихий, без звука, но ясный, как звон между минутами:

«Кто отдаёт последнюю минуту, тот получает вечность».

Он улыбнулся. Его часы остановились. Но время - началось.

Когда сердце человека останавливается, в мире духовном не становится тише - наоборот, тишина начинает звучать.

Так и было с Часовщиком. Когда его часы замерли, он подумал, что умер. Но смерть - не конец для того, кто впервые услышал живое тиканье внутри.

Он открыл глаза - и увидел себя в странном месте. Не земля, не небо. Пространство было соткано из света, как из золотой пыли, и каждая частица света звенела, будто малая шестерёнка вечного механизма. Он понял: он внутри времени, но времени не человеческого.

Там не было стрелок, не было минут.

Были только дыхания, и каждое - чьё-то молитвенное «Господи, помилуй».

Это и был Небесный Хронометр, где каждое тиканье - это вздох души, обретшей любовь.

Часовщик посмотрел на свои руки - они были прозрачны, как стекло. В груди не было механизма,