Канатоходец. Записки городского сумасшедшего - Николай Борисович Дежнёв

да и то про него рассказывали еще в нашей с Мишкой очень средней школе. Потом, помнится, приземлились в любимом кафе на бульваре, но только мы с Варенькой, ели мороженое, запивая его сухим вином. А может, и не было всего этого, даже наверняка не было, как и той моей жизни.

— Да, Варя! — согласился Пашка с явным желанием поскорее от меня отвязаться. — А может, Дуня или Анфиса, тоже красивые имена… — Но тут же спохватился: — Точно помню, ее звали Варварой! Теперь все?..

Редкостный паразит, хоть и профессор, какое ему до моих переживаний дело.

— Скотина ты беспамятная, — произнес я с чувством, и чувство это было накопившейся горечи, — исковеркал мою жизнь! Если бы вспомнил тогда ее имя, теперь все в ней было бы по-другому…

Но и эти мои слова его ни в малой мере не проняли.

— С удовольствием покопался бы в твоем прошлом, только как-нибудь в другой раз! Надеюсь, теперь я свободен?

Как ветер в пустыне Гоби! Телефон далеко не убирай, я через часик перезвоню… Стой! Скажи, у тебя когда-нибудь бывало, чтобы все, как написал, так в жизни и произошло?

— Бывало?.. — переспросил Павел с издевкой. — Да у меня такое каждый Божий день! Исчеркаешь доску формулами, выглянешь в окно, а мир вертится в точном с ними соответствии! Все, Гречихин, утомил, отвали от раздачи…

И отключился. Ученый сухарь, заморочки простого народа его не парят. Типичный представитель людей среднего возраста, которые оказываются на поверку весьма средними людьми. Молодость прошла, а продолжать жить надо, вот и тянут лямку в меру сил и возможностей. Будет выгодно, пойдут на принцип, а нет, могут и на компромисс, в зависимости от того, как карта ляжет. Особенно если карта эта из колоды Таро. Погруженный по макушку в науку начавшей лысеть головы, Павел даже не подозревает, что дорогой его сердцу принцип неопределенности Гейзенберга имеет прямое отношение не только к квантовой физике, но и к жизни людей. Если человек не задумывается о своем предназначении, то прекрасно устраивается в мире денег и вещей, а болеет душой, тут ничего ему не светит.

Хорошо Северьянычу живется, думал я, приканчивая содержимое бутылки, спрятался в своем огороде за забором из формул, и трава не расти. Лучше только археологам, копаются себе в покрытых пылью веков черепках и в ус не дуют, что им до несправедливости этого мира. Неплохо быть и астрономом, у них свои масштабы и интересы, главное, подальше от сорвавшегося с резьбы человечества.

Но в чем Павлу нельзя было отказать, так это в спортивном характере, как его понимают истинные англичане. Прочитав первую мою книгу, не поленился, позвонил. Шаг с его стороны, близкий к благородному. Сказал просто, и в простоте этой была высшая похвала, что даром время я не растратил. Но и с ложкой дегтя не задержался, заметил, что не стал бы на моем месте лезть в вопросы устройства мира, они людям по барабану, а больше налегал на секс. Заметил, что азартные игры с христианством к добру не приведут и что логика в вопросах веры неприменима. Инквизиции, как таковой, вроде бы нет, но угольки костра Джордано Бруно церковь поддерживает в рабочем состоянии. Провидец чертов, любимый ученик Нострадамуса!

Тогда, опьяненный первым успехом, я от его слов отмахнулся. Слушать всех, уши завернутся трубочкой и увянут на корню, тем более что роман наделал много шума. Писал его взахлеб, герои приходили ко мне сами и вели себя так, как считали нужным. Образ их мысли и действия диктовался выбранной моделью мироздания. Единожды вызванная к жизни, она существовала по своим собственным законам. Борьба сил добра со злом не знала границ пространства и времени, шла в разных мирах, но я искренне считал, что роман пишу о силе человеческой любви. Работать над текстом было в радость, он спасал меня от моих тоскливых мыслей, от самого себя. Происходящее я видел собственными глазами, оставалось только положить увиденное на бумагу. Если больше места занимало описание сил зла, то не вследствие умысла, а потому что они всегда красочнее и многообразнее благородного, но скучноватого добра. Ни на какие религиозные догмы не замахивался, следовал естественному ходу событий и понятиям здравого смысла. Образ живого, обладающего мягким юмором Господа импонировал мне куда больше застывшего в своем могуществе Создателя, именно таким я Его и любил.

Джина на дне стакана оставалось на глоток, и я его сделал. Встал с кресла, распахнул окно. В черном зеркале стекла мелькнула моя кривенькая ухмылочка. Говоришь, на суетный город спустилась душная ночь?.. Декорацией к спектаклю бытия выкатилась огромная луна?.. Над Москвой висело серое, подсвеченное мириадами огней невнятное марево. Как тут идти по канату, да и кому это надо? Кто станет смотреть, ведь для этого необходимо жить с высоко поднятой головой…

Ну а вспомни тогда Пашка имя Вари, разве что-то изменилось бы? Жизнь тягуча, как прежних лет разжеванная ириска, пристанет к зубам, не отдерешь. Варенька там, за океаном, я мыкался здесь, между нами восемь тысяч километров и долгих десять лет. Бросить все и лететь к ней? Куда, а главное, зачем? Ну явился бы со шляпой в руке: здравствуй, это я? А у нее пятеро детей и муж боксер-профессионал, чемпион США в среднем весе! Не беда, можно было бы и пострадать, только не тот она человек, чтобы забыть и простить мои художества. Раны, в этом можно не сомневаться, перебинтует, но назад не примет. А еще окинет взглядом так, как это умеет, и тебе останется смести в совок осколки надежд и, промаршировав в туалет, спустить их в унитаз.

К тому же где-то рядом обреталась законная Любка, ее все еще можно было выносить, и дочку не стоило обрекать на безотцовщину, хотя отцовщина в моем лице была немногим лучше. Перспектива, правда, уже тогда вырисовывалась довольно безрадостная. В недалеком будущем меня ждала затяжная окопная война, когда молчат не только пушки, молчали и мы с женой. Месяцами, что, впрочем, благотворно сказывалось на творчестве. Ну да что теперь об этом говорить!

Большую пользу приносишь организму, засыпая трезвым задолго до рассвета. Если тебе это удается. Тягучий день уходил в небытие под стук колес, подмигивал фонарем последнего вагона. Я лежал, закинув руки за голову, и смотрел в белый, местами, потолок. Он, как и моя жизнь, требовал ремонта, с той лишь разницей, что усопшему благообразный вид придают лишь на время похорон. И все же, думал я, расставлять точки над «i» еще рано. Тем более что