Философские основы зарубежных направлений в языкознании - Владимир Зиновьевич Панфилов

1) актуальный (перцептуальный) объект;

2) речевая форма (геометрическое определение) и

3) „идея“ или „понятие“, например, „понятие прямой линии“»[431].

«Мы, – подчеркивает далее Блумфилд, – выдвигаем гипотезу, что третье (3) является лишь традиционным, но бесполезным (разрядка наша. – В.Б.) и дезориентирующим способом говорить о втором (2); т.е. мы находим в нашем мире лишь первое (1) – актуальные объекты, и второе (2) – речевые формы, которые служат в качестве условных реакций на определенные черты, свойственные классу объектов»[432].

Таким образом, здесь утверждается построение лингвистического знания с опорой на форму, обнаруживающую себя в бихевиористски интерпретируемом явлении человеческой коммуникации. Нельзя сказать, что такими качествами язык не обладает, но не представляется правомерным, как это мыслится дескриптивистам, утверждать, что именно в этих своих качествах язык и является «языком в себе и для себя». Язык здесь взят в одном из своих моментов, в одном из своих определений. Для дескриптивной лингвистики язык содержателен постольку, поскольку он выступает в виде речевых форм как реакции на стимулы, совокупность которых, будучи данной в наблюдении, и есть действительный объект дескриптивной лингвистики, соответственно тем ограничениям, которые утверждаются «материалистической», или «механической», лингвистикой в качестве непременного критерия научности. Таким образом, «материалистическая» лингвистика – это лингвистика, делающая свои обобщения на уровне наблюдения.

Было бы неверным утверждать, что такой подход вообще неприемлем. Однако нельзя не видеть и его узости и ограниченности. Напомним, что Гегель в свое время подчеркивал:

«Так как знание хочет познать истину того, что такое бытие в себе и для себя (курсив Гегеля), то оно не останавливается… на непосредственном и его определениях, но проникает через него в предположении, что за (курсив Гегеля) этим бытием есть еще нечто иное, чем самое бытие, что этот задний план составляет истину бытия»[433].

Важно отметить, что коммуникативность как функция знаковой системы отнюдь не может квалифицироваться в качестве необходимого и достаточного требования для возведения системы в ранг языка. Понимание коммуникативности в качестве достаточного требования приводит, с одной стороны, к биологизации человеческого языка, а с другой, к гуманизации языка животных. Дескриптивная лингвистика исходит из примата речи, реализуя тем самым основной постулат бихевиоризма, утверждающий примат поведения над системой[434]. Констатируя в этой связи функционирование в современной американской лингвистике концепций «языка как поведения» и «языка как знания» (первая – блумфилдианская, а вторая – хомскианская. – В.Б.), Ф. Девис замечает, что концепция «языка как поведения» не обладает достаточной объяснительной силой, так как отнюдь не все релевантные языку феномены могут быть выявлены в речевом поведении[435].

Принимая бихевиористскую схему S → R (стимул – реакция), американская дескриптивная лингвистика молчаливо принимает и ее концепцию сознания как периферического явления, при которой такие аспекты языка, как информативный, сигнификативный, экспрессивный оказываются либо иррелевантными лингвистике, либо просто менталистскими фикциями. Язык признается в качестве объекта лингвистики в той мере, в какой он представлен как поведение, которое соответственно прагматическим и бихевиористским установкам единственно достойно изучения, так как система, не данная в восприятии, – прямой путь к «метафизике», неприемлемой для «истинной» науки.

В таких условиях само понятие языка как системы оказывалось лишенным четкого и недвусмысленного содержания, так как система выступала как отражение обобщенных эмпирических закономерностей, выводимых из актов речи. Определенность языка редуцировалась к определенности речи.

Известное каноническое определение языка, данное Блумфилдом в его «Постулатах», гласит:

«Совокупность высказываний, которые могут быть произнесены в речевой общности, есть язык данной речевой общности»[436].

На первый взгляд такое определение языка как будто бы вносит диссонанс в довольно последовательно проводимый Блумфилдом принцип ориентации на непосредственно данное при построении лингвистического знания. Речь идет о том, что Блумфилд говорит о совокупности высказываний, которые «могут быть» (разрядка наша. – В.Б.) произнесены. Однако то, что может быть, – это не то, что есть. Следовательно, в языке есть то, чего нет в речи, а отсюда и лингвистическое описание языка, учитывающее то, что есть, то, что уже актуализировано, т.е. акты речи, не покрывает языка in toto, а дает его лишь в тех моментах, которые актуализированы. Когда Блумфилд относит к языку не только то, что есть, но и то, что «может быть», это как будто бы сближает его с Н. Хомским, считающим одним из существенных моментов своей теории понятие «competence». Но эта параллель оказывается лишь внешней, так как блумфилдовское «может быть» полностью исчерпывается тем, что фиксируется в эмпирическом материале. Как говорит сам Блумфилд,

«мы должны уметь предугадывать…, что при определенных стимулах француз (или говорящий на зулу и т.д.) скажет то-то и то-то и т.д.»[437].

Хотя Б. Блок, Д. Трейгер и Ч. Хоккет дают определения языка, отличающиеся от вышеприведенного блумфилдовского, отмечая, что язык – это совокупность «речевых символов» (Блок и Трейгер), «совокупность слуховых символов», «совокупность речевых привычек» (Хоккет), однако и у них единственной реальностью является реальность непосредственно звучащей речи. Это, естественно, приводило к утверждению примата чисто таксономического подхода в лингвистической методологии. Л. Блумфилд, Д. Трейгер, Ч. Хоккет подчеркивают, что задачи лингвистики чисто регистрационные и классификационные. По Р. Холлу, основной задачей лингвиста является

«идентификация, анализ и формирование отношений между рекуррентными подобиями в как можно большем количестве высказываний»[438].

«Наши утверждения о языке должны касаться лишь данных и их отношения друг к другу»[439].

Подобная узкоэмпирическая позиция имплицитно содержит в себе отрицание объективности существования национального языка. Холл, в частности, полагает, что

«существуют лишь индивидуальные лингвистические системы, дислоцированные в головах отдельных индивидов»[440].

Тем самым дескриптивная теория оказывается асоциальной, ибо изучение языка подменяется изучением идиолекта, строится в отрыве от социального контекста. В тенденции, в зародыше эта черта американского дескриптивизма достаточно четко просматривается еще у Ф. Боаса, в частности, в его работах по языку индейцев, построенных на основе изучения языка информанта[441].

Эта асоциальная ориентация дескриптивной лингвистики была подвергнута справедливой критике социолингвистами. Так, было подчеркнуто то обстоятельство, что всякая вариативность, не обусловленная внутриструктурными отношениями, объявлялась в дескриптивной лингвистике «свободной», а ее зависимость от социальных факторов не принималась во внимание[442]. А отсюда и тенденция к тому, чтобы рассматривать язык как имманентную сущность.

Приведенные мысли Холла являются фактически повторением соответствующих мыслей Блумфилда, видевшего в естественных науках модель, на которую следовало ориентироваться лингвистике. Блумфилд подчеркивает, что

«в