Уильям Гэддис: искусство романа - Стивен Мур

и объединяется с кем-то только в раздорных браках, хаотических школьных системах или таких чудовищных комбинациях, как «Семейство Компаний Джей Ар», перед которым бледнеет что угодно у Эмпедокла. Любовь, не считая Эми[183], колет глаза своим отсутствием.

Гэддис создает и лексические эквиваленты конечностей и монстров Эмпедокла в своем эллиптическом, фрагментарном диалоге и разнородном дискурсе, состоящем из несочетающихся стилей, специализированного жаргона, перегруженных метафор и извилистого синтаксиса. Примеры излишни: откройте любую страницу «Джей Ар». Но что защищает роман от обвинений в простом создании того лексического хаоса, который в нем критикуется, так это избирательность художника, когда конкретный идиотский комментарий выбирается из множества других и помещается рядом с другим конкретным, чтобы вместе они повторяли замечание из другого контекста в другом месте и, в свою очередь, предвосхищали строчку из Теннисона, и так далее. «Джей Ар» действительно выглядит хаотичным, но это «идеально упорядоченный хаос», предназначенный для борьбы раздора с Раздором при помощи самого сильного лука, каким владеет Гэддис.

Филоктет, как Гэддис однажды объяснил интервьюеру, «…был героем с луком, великим защитником греков, который пошел в запретный для него священный сад, его укусила змея, у него начала гноиться рана — и от него избавились, изгнали. Затем, когда начались неприятности и снова понадобился он и его лук, к Филоктету пришли Одиссей и царевич [сын Ахилла Неоптолем] и попросили вернуться и помочь. И меня всегда очаровывала эта идея». В «Джей Ар» Филоктет наиболее тесно связан с Джеймсом Бастом, композитором оперы под одноименным названием «Филоктет», живущим за границей в добровольном изгнании. В конце романа его приглашают обратно, чтобы спасти больную Нью-Йоркскую филармонию так же, как и Филоктета зовут положить конец Троянской войне. Но в более широком смысле Филоктет — прототип всех несчастных и бунтарских художников Гэддиса; Шрамм и Гиббс тоже хромые, а последний еще и спасает к концу романа ряд компаний, вопреки (а может быть, и благодаря) «гнойной ране» его горького сарказма. В «Распознаваниях» Бэзил Валентайн предлагает Уайатту эпиграмму «Жрец — хранитель тайн. Художник стремится их разоблачить». Творец проклят за осквернение священного сада, но проницательность и сила, обретенные в результате преступления, оказываются крайне необходимы проклинающему его обществу, которое использует эти же тайны для обмана и угнетения. Среди творцов только сатирик особенно стремится разоблачать тайны, — что делает его уязвимым для обвинений в неуважении, бесчестии, пессимизме (остальные обвинения можно найти в резких рецензиях на Гэддиса), — но тем не менее здоровье любого общества зависит от корректирующей плети сатирика, что красноречиво доказывает Поуп в собственных сатирах и посланиях. (В поздних интервью Гэддис полусерьезно хвастался, что предупредил невнимательное общество о бросовых облигациях восьмидесятых и крахе 1987 года.)

Уильям Гэддис, фотография середины 1980-х, период публикации «Плотницкой готики»(фото из личного архива Стивена Мура)

Софокл ясно дает понять в своем «Филоктете» — по-видимому, основе для версии Джеймса Баста, — что раненый лучник сам виноват в своих бедах не меньше любого другого. Творцы Гэддиса ничем не лучше — они часто склонны к опустошительному, саморазрушительному поведению, пьянству, тщеславию и черствому эгоизму. Сатирик Поупа — хороший гражданин, но художники Гэддиса ближе к пониманию Эдмунда Уилсона — Филоктета и сатирика как героя:

Я бы трактовал басню следующим образом. Жертва зловонной болезни, которая делает его ненавистным обществу, периодически унижает и лишает сил, — также мастер сверхчеловеческого искусства, которое все должны уважать и которое нормальный человек считает нужным. […] Такова природа вещей — этого мира, где сливаются божественное и человеческое, — не может быть неотразимого оружия без отвратительного хозяина, нарушающего процесс нормальной жизни своими проклятиями и криками и в любом случае несогласного работать на тех, кто изгнал его из общества [184].

Такова природа конфликта между творцами и дельцами в «Джей Ар», она же — тема последних страниц раздела о протестантской этике в главе 4. Но интерес Гэддиса к этой теме явно не только профессиональный, но и личный. После того как его первый роман высмеял, а затем проигнорировал литературный истеблишмент, Гэддис, должно быть, чувствовал себя Филоктетом в изгнании, когда глядел в окна «Пфицер Интернешнл» в конце пятидесятых и начале шестидесятых и трудился над речами о проблемах платежного баланса и опасностях прямых инвестиций за границу, тогда как других, менее талантливых, восхваляли. В 1962–1963 годах он получил такой же заказ от Фонда Форда, как и его персонаж Галл в «Джей Ар», и трудно представить себе более подходящее имя для этого альтер-эго. (А также напоминаем, что стрелы Филоктета вымочены в желчи гидры.) Позже, в шестидесятых, Гэддис хотел принять участие в протестах против войны во Вьетнаме, но понял, что его произведение сделает более долговременное заявление о ценностях, что привели Америку к войне, поэтому продолжал работать в отрыве от литературной сцены, подобно Филоктету на острове Лемнос. К тому времени когда «Джей Ар» наконец вышел в 1975 году, он отсутствовал в книгоиздательском мире вдвое дольше, чем Филоктет в Трое, но Национальная книжная премия и последующие награды, гранты и похвалы критиков образовали ироническую параллель с дальнейшей жизнью презренного греческого героя, что наверняка пришлось Гэддису по вкусу. Могучий лук Филоктета положил конец Троянской войне; могучий «Джей Ар» — величайший сатирический роман об «успехе и как бы свободном предпринимательстве и всем таком». Опустились сумерки богов, и романтика Америки померкла до готики.

6

«Плотницкая готика», или Двусмысленности

После публикации «Джей Ар» Гэддис временами преподавал в Бард-колледже — сам он об этом рассказывал так:

Мой друг Уильям Берроуз говорил, что учит не художественному мастерству — он учит художественному чтению. Такой была и моя идея для курсов по художественному мастерству, в особенности для «Темы неудачи в американской литературе», где мы читали все от «Как завоевать друзей и оказывать влияние на людей» Дейла Карнеги до «Прагматизма» Уильяма Джемса и «Дневника сумасшедшей домохозяйки». Я пытался поднять вопросы, на которые нет однозначных ответов. Проблема остается с нами, потому что абсолютов нет[185].

«Плотницкая готика» — тоже своеобразный курс художественного чтения: роман, противопоставляющий абсолютам двусмысленности и поднимающий вопросы, на которые нет однозначных ответов. «Очень тонкая линия между правдой и тем что происходит на самом деле» — изречение, проходящее красной нитью через весь роман[186]. Пока половина персонажей декларирует, что говорят правду, другая половина раскрывает, что же происходит на самом деле. Двусмысленность, которую не хочет признавать ни одна из сторон, не позволяет читателю быть уверенным во многих событиях романа и возвращает его в пространство неопределенности, атмосферу, преобладающую в наши смутные времена.

Вот что можно вывести наверняка: «Плотницкая готика» рассказывает о последнем месяце жизни Элизабет Бут, «очаровательной рыжей дебютантки из закрытого района Гросс-Пойнт в Мичигане», «дочери покойного минерального магната Ф. Р. Воракерса». Ее отец, бывший глава «Воракерс Консолидированный Резерв» (ВКР) в юго-восточной Африке, покончил с собой за восемь или девять лет до начала романа, и теперь информация о его тайных взятках может раскрыться. На его похоронах Пол Бут, вьетнамский ветеран и гордый южанин, шустривший со взятками (а на самом деле сирота неопределенного происхождения), совратил