Глазами геолога - Рудольф Константинович Баландин

торфяные бугры и участки полигональной тундры. Ноги наши проваливались в болото по колена, в сапогах хлюпало, промокшие портянки терли пятки. Иной раз больших усилий стоило вытянуть ногу из засасывающей грязи. Мы задирали ноги высоко, как цапли.

Прошел час. Позади осталась добрая треть пути. И тут Толя сказал зло:

— Пошли назад. Переночуем в кабине. Стемнеет скоро. Ноги стер.

Он уселся на торфяном бугре. Я сел рядом с ним.

После отдыха пошли медленнее. Ноги стали как ватные. Руки по локти были в грязи: иной раз, проваливаясь в болото, не могли сохранять равновесие и вылезали на четвереньках. Стало смеркаться.

— Я ж говорил, ночь застанет! Мы туда идем?

— Туда.

Равнину заливала ночь. Ориентироваться стало трудно. Я то и дело смотрел на карту и компас. А вдруг лагерь за той сопкой? Все сопки похожи. Мало ли что может быть… И погода портится. Начнется еще, не дай бог, пурга…

Толя остановился, тяжело дыша.

— Заблудились?

— Нет.

— Правду говори!

— Отстань!

— Видишь, ветер! — вскрикнул он высоким голосом. — Ни черта не видно. Тундра шутить не будет!

Не прошли и километра, как Толя с проклятьями повалился на торфяной бугор.

— Иди куда хочешь! Не верю тебе — заблудились. Лучше здесь подохнуть.

У меня подкашивались ноги. Но его слабость не заражала меня, а, наоборот, придавала силы. Одно беспокоило: не началась бы пурга.

Мокрая одежда, прилипшая к телу, стала ледяной. Анатолий сидел, зябко поводя плечами.

Беззвездное небо стало темно-синим, а трава голубовато-серой. Очертания недалеких сопок расплылись, а дальних и вовсе исчезли. Наступала холодная ночь.

— Ну, пошли. — Я встал.

И мы побрели дальше. А когда невдалеке взлетела из темноты вверх зеленая ракета, Толя сказал тихо:

— Ты уж не говори им. Всякое, знаешь, бывает.

Я почувствовал, что почему-то краснею:

— Да ну… ерунда… Бывает, конечно…

Можно было понять его поведение: он привык управлять трактором, а не ходить по тундре. Но его отвратительная жестокость к ястребу была необъяснима. Она уживалась в нем с курносым носом, пухлыми щеками и бесхитростными глазами двадцатидвухлетнего крепкого парня.

При случае я постарался выяснить:

— Толя, почему ты мучил ястреба?

— Сам-то он разве не мучит пташек, мышей? Или, может, всех таких паразитов жалеть надо? Он будет жрать всех, кровь пить, а его, значит, ни-ни?

— Чем же он виноват, что ягодами не может питаться? Ты вот пожалел птенцов, хоть и хищных.

— О них речь особая. Они — свои, для развлечения. А от остальных вред один. Убивать их, гадов!

— Знаешь, отчего ты такой свирепый? Не понимаешь простой вещи. Знаешь, сколько веков живет эта тундра?

— Мне какое дело… Много!

— Ты здесь полгода. А она живет сотни веков. Откуда тебе знать, кто здесь паразит, а кто приносит пользу? А если сам ты здесь паразит? Если без ястреба и куропаткам не жить? Ястреб убивает больных зверушек. Без него же пташки и мыши могут вовсе погибнуть. Начнутся эпидемии, больные будут заражать здоровых… Так и случается, когда люди вроде тебя начинают поправлять природу. Погубят всех орлов и ястребов, чтоб охота стала богаче. А куропатки-то, глядь, и вымерли начисто. Отстреляют всех волков, а среди оленей такие болезни начинаются, что вылечить их не под силу.

— Говоришь ты красиво, — отрезал он. — Только мне на эти науки наплевать. Зверь, он и есть зверь. Все равно не понимает. Рыбу с крючка снимать, тоже ей больно? Может, ветку ломать, тоже дереву больно. Это их дело. Мне надо, вот и все.

Я пытался разубедить его. Безуспешно. Можно ли словами изменить так сразу человека? Он до сих пор жил и еще проживет, хоть до самой смерти, с такими взглядами. И даже не заметит, сколько боли приносит окружающим, как убоги его мысли и чувства.

Возможно, он даже прав: птица не понимает боли, ее причины и последствий, тем более рыба. Возможно, сердобольный человек просто выдумывает страдания зверей, наделяет их излишним умом, как бы вкладывая в них частицу собственной души. Бережет в образе животных свои собственные хорошие чувства. Но не теряет ли эти чувства тот, кто бывает жестоким хотя бы с бессловесными тварями, хотя бы с травинкой или с ручейком?..

От этих душеспасительных мыслей перешел я незаметно к другим, почти научным.

В природе все существа так взаимосвязаны, что не могут жить не только друг без друга, но и «враг без врага».

Бактерии, растения, травоядные животные и хищники за долгие миллионы лет образовали как бы единую живую массу, как бы гигантскую живую оболочку, облекающую всю нашу планету. В сущности, нет здесь врагов и друзей, а есть одно целое, состоящее из разных составляющих, как горная порода — из минералов.

У хищников роль особая. Они не только пожирают трупы (санитары), но и охотятся (уничтожают больных и уродливых), принуждая травоядных укреплять свои мышцы, утончать нюх, слух или зрение, развивать сообразительность и взаимопомощь. Поэтому стоит уничтожить хищников, как начинают бедствовать травоядные.

Известно, что время от времени отдельные виды животных полностью вымирают. Особенно внушительным представляется вымирание гигантских мезозойских ящеров. Они были огромны, могучи и многочисленны. Почему они не сохранились?

Ученые до сих пор не нашли окончательного ответа. Когда-то думали, что виной всему катастрофы (потопы, землетрясения, извержения вулканов), которые обрушивались на Землю. Однако в конце мезозоя нет как будто следов всемирных катастроф.

За последние годы высказано предположение, что в те времена невдалеке от Солнечной системы вспыхнула ослепительная сверхновая звезда. Облученные ею ящеры стали вырождаться (облучение сильнее всего влияет на наследственность и вызывает врожденные уродства).

И эту гипотезу не удается подтвердить: поток космических лучей должен бы вызвать повышенную радиоактивность мезозойских горных пород. И не только ящеры бы вымерли. Млекопитающие-то сохранились! Под усиленным облучением произошли бы такие изменения климатов и осаждающихся осадков, следы которых наверняка бы сохранились.

А не могло ли случиться так, что мезозойские ящеры вымерли от собственного совершенства?

Хищные динозавры пожирали самых слабых, неполноценных, больных ящеров. Поэтому из века в век травоядные становились более сильными, полноценными (для требований той эпохи), здоровыми, объединенными. А из хищников выживали те, которые все-таки могли успешно охотиться на них.

Так продолжалось очень долго, пока наконец не установилось равновесие. Травоядные и хищные ящеры достигли совершенства. Ни те, ни другие, оставаясь ящерами, не могли уже стать более сильными, здоровыми, полноценными.

Они были подобны двум равносильным борцам-соперникам. Если один чуточку прибавлял в силе, ловкости, умении, то его противник после проигрыша наверстывал упущенное и брал реванш. В конце концов оба борца достигли совершенства. Предел!

Но тут оказалось, что у