Воскресение и Жизнь - Ивон Ду Амарал Перейра

Я думал отправиться на поиски беглецов, чтобы отомстить. Но отказался от каких-либо действий и ограничился тем, что отправил своим тестю и теще в Париж письмо, оставленное мне женой, прося их о возможности законного развода с супругой, что было невозможно в России.

Итак, я решил последовать совету того старого университетского товарища спустя примерно шесть месяцев, то есть на некоторое время уединиться в монастыре на Урале, желая избежать насмешек легкомысленного общества, в котором я жил, которое указывало бы на меня как на обманутого мужа, чья жена предпочла сбежать с портретистом, оставив роскошь дворца, в котором жила, и титул графини, который я передал ей с браком, чтобы превратиться в безвестную спутницу бедняка, носившего одни и те же сапоги и пальто по две-три зимы.

И так случилось, что я во второй раз оставил службу при Императоре и передал свои петербургские владения и поместья в деревне управляющим; взял двух лошадей и пажа с его конем и, достигнув мрачного перекрестка, отпустил пажа и поехал один по диким дорогам, столь же пустынным, как было в тот момент мое сердце.

Наконец я преодолел оставшиеся 10 или 15 верст частной дороги, сделав лишь одну остановку на ночь в простом придорожном трактире, и на следующий день прибыл к подножию небольшого возвышения, где стояла обитель.

Я привязал лошадей к сосне, уверенный, что руководители учреждения не откажутся принять их в дар; поднялся по каменным ступеням и потянул за веревку, свисающую у ворот, тотчас услышав звон колокола.

— Кто идет от имени Божьего? — спросил старый поп, несший дневное дежурство, показав свою почтенную голову в проеме ворот.

— Граф Владимир Купреянов, желающий служить Богу среди вас, чтобы заслужить благодать мира… — ответил я взволнованно, испытывая странное ощущение, что это и было, действительно, предназначением, с которым я родился, но которое только сейчас стало мне понятным.

Ворота открылись с грохотом, эхом разнесшимся по округе, и я вошел, убежденный, что вступаю в новый мир, где для меня начнется новая жизнь, совершенно отличная от той, что я вел до сих пор."

III

В первые дни, утомленный долгим и тяжелым путешествием, с душой, израненной глубиной перенесенного горя, я редко покидал отведенные мне покои. Проживание для дворян и состоятельных людей, прибывших туда лишь для восстановления сил после усталости и страстей, было платным, что приносило пользу общине, которая отнюдь не была богатой. Однако для тех, кто желал остаться навсегда и имел финансовые средства, проживание было бесплатным при условии, что дом получит пожертвование по усмотрению претендента, как это принято в религиозных монастырях. Но неимущие могли оставаться в доме бесплатно и, казалось, даже пользовались предпочтением Ордена. Этот Орден, однако, созданный князем Вяземским после его ухода из Церкви, как мы знаем, был светским и свободным именно потому, что освободился от ига ортодоксии; и если в его управлении присутствовали религиозные деятели, то лишь потому, что они последовали примеру Князя, отделившись от Церкви, хотя и продолжая носить и уважать духовный сан. Правило, таким образом, основывалось исключительно на Евангелии Иисуса Христа, и, если оно принималось и искренне соблюдалось, частью общины мог стать любой человек, независимо от социального класса и религиозных убеждений.

Поскольку от меня не требовали немедленного решения об окончательном поселении, а позволяли долго размышлять, или проходить послушничество, относительно принятия решения, меня приняли как временного гостя, считая больным на лечении, и, как таковой, я был обязан вносить денежную плату, как пансионер, поскольку располагал значительным материальным состоянием.

Мне выделили крошечную келью, похожую на остальные, существующие там, побеленную и без росписей, со скромной кроватью, но утепленной шерстяными одеялами, печкой, на которой я сам мог приготовить чай и разогреть суп; кожаным креслом; столом из рижской сосны, покрытым голубой скатертью; кувшином для воды, маленьким тазом и оловянным стаканом; а на стене над печью — классическая ниша с образом Девы Марии, которая присутствовала во всех помещениях монастыря. В углу стоял мой мешок с одеждой; а на стенном крючке висели моя шуба с соболиными манжетами и воротником, моя меховая шапка, муфта, также меховая, дорожная сумка с флягой для воды и мои утепленные шерстью зимние сапоги. Были там и книги, предоставленные домом, строгие и поучительные, а также том Нового Завета Господня, всё аккуратно расположенное на маленькой полке над изголовьем кровати. Дверь этой кельи выходила в галерею, где также были двери других келий, и терраса с расставленными цветочными горшками и скамейками, с видом на широкую панораму, охватывающую возделанные десятины и пастбища для скота, с Уральским хребтом вдали, в действительности еще далеким, но создающим иллюзию поразительной близости. С балконов этой террасы на втором этаже те, кто влюблялся в панораму, обычно говорили:

— Вот она, Азия, прямо там, ужасная Сибирь, принесшая столько несчастий русским, прямо там, за теми каменистыми горами!

На следующей неделе, уже освоившись в обстановке и начиная успокаиваться от волнений моих огорчений, в этом удивительном месте, которое, казалось, было благословлено небесами, Настоятель древней обители пригласил меня на личную беседу.

Беседа новоприбывшего с Настоятелем была обязательной программой для физически или психически больных, поскольку именно через неё определялось лечение, которое следовало применить к этим нервным и утомленным, больным душой и телом. Настоятель повел меня на крытую террасу, похожую на средневековый минарет, нависающую с последнего этажа башни, и там предложил сесть в удобное кресло перед маленьким столиком, на котором уже растопленный самовар кипятил чай.

Поэтому я оказался застывшим в голубой атмосфере, наслаждаясь великолепным зрелищем волшебной панорамы, что расстилалась внизу, где маленькие деревушки белыми пятнами усеивали склоны холмов, а в оврагах сверкали на солнце ручьи, созданные весенним таянием снегов. По другую сторону располагались возделанные монастырские десятины, где мужчины и женщины трудились на пшеничных и ржаных полях, в парке и садах; овцы собирались в подвижные пятна на горизонте, скот мирно пасся, позвякивая колокольчиками на шеях, и всё это представало моему взору крошечными точками на далёком горизонте. Солнце светило, хоть и холодное и бледное, но воздух был прозрачным, а небесная синева — чистой и безупречной, словно идеальная мантия Девы Марии, покровительствующей этому гостеприимному дому.

Настоятель приблизился ко мне, торжественный, с серьёзным выражением лица, с седыми волосами до плеч, в чёрном мрачном одеянии, с рубиново-бриллиантовым крестом на золотой цепи на груди. Он был скорее философом, чем священнослужителем, учёным, поскольку являлся врачом-психоаналитиком, наблюдавшим и стремившимся подражать всем примерам основателя учреждения, чтобы считаться