На перекрестках встреч: Очерки - Людмила Георгиевна Зыкина

внимательно смотрела на него, пытаясь найти перемены, и, к счастью, не нашла: он оставался все таким же приветливым, с той же шапкой вьющихся волос. Получалось у Вана все – и «Подмосковные вечера» Соловьева-Седого, и «Аппассионата» Бетховена, и рапсодия Брамса, и «Баллада» Шопена… После концерта присутствующие па встрече с пианистом плотным кольцом окружили его, приготовив книжки и магнитофоны.

– Каждый час, проведенный в вашей стране, останется в моей памяти навсегда. Это лучшее время моей жизни. Москва открыла мне дорогу в большое искусство. Теперь я объехал весь свет. Что может быть лучше музыки, обогащающей людей, делающей их духовно чище, прекраснее? Поэтому я и играю для них. Популярность, конечно, вещь приятная, но в то же время утомительная. Она требует постоянной собранности, требовательности к себе, ответственность за каждую прозвучавшую ноту растет пропорционально опыту. Сам я, когда играю, испытываю огромное удовольствие. Каждый концерт для меня – познание нового, неизведанного, непережитого.

Его мысли словно сговорились с моими.

– Значит, вы любите музыку эмоциональную?

– Да! И знаете почему? Верю в романтику жизни. Эмоциональная музыка придает силу чувствам, передает их в искренней и наиболее убедительной форме. Чем чаще человек сталкивается с жизнью, чем больше познает ее, тем крепче он ее любит, тем сильнее у него желание пережить снова то замечательное состояние, что уже однажды пережил. Музыка учит уважать жизнь.

Клиберн говорил все это с такой страстью, такой убежденностью, что никто не решался перебивать его. Видимо, это была его излюбленная тема.

– Основные законы музыкального творчества столь же неизменны, как естественные чувства и ощущения. И наиболее важное из этих правил – быть искренним. Так же, как в жизни. Я убежден, что в будущем в музыке будет доминировать простота – выражение высшей красоты. Но прежде всего нужно сохранить умение ощущать красоту жизни.

Он был прав, техасец в темно-синем костюме, безукоризненно облегающем его худощавое тело. Ведь и теперь уже не редкость, когда люди, эмоционально скудея, объясняют это тем обстоятельством, что жизнь становится более сложной, что в ней не остается места красоте и чувству. Вся же практика мирового музыкального творчества убеждает в обратном – музыка через века будет помогать человеку совершенствоваться, творить добро, верить в светлые идеалы. Ради этого работал и Ван Клиберн. О каком свободном времени могла идти речь, когда у него, как и у всякого артиста-труженика, никогда не было минуты передышки.

– Каждый день, – с улыбкой жаловался пианист, – упражнения, репетиции, концерты, интервью, деловые встречи, снова репетиции… Иногда играю не до двух часов ночи, как обычно, а до шести-семи утра. Месяцами бывает, что не удается поспать две ночи подряд…

Спустя несколько лет в один из приездов в Америку я вновь увидела Клиберна в доме импресарио Соломона Юрока, к тому времени уже умершего. Ван сидел усталый, измученный, осунувшийся, мало чем напоминавший того брызжущего энергией человека, который говорил со мной в Москве. Я спросила, почему он так выглядит.

– Вынужден работать, как машина, – горько отвечал музыкант. – Мне платят большие деньги, и я люблю трудиться. Надо обеспечивать старость заранее, хотя в душе моей пустота: работа на износ не дает ни духовного, ни морального удовлетворения. Не знаю почему, но артистом чувствую себя только тогда, когда приезжаю к вам в Россию.

Это был искренний ответ, иного я и не ждала. Силы его подорваны, организм с трудом справляется с нечеловеческой нагрузкой и заметно истощен. Поначалу съемка в кинофильме или выступления на телевидении сулили ему многие тысячи долларов, но он отказывался использовать свой успех лишь в этих целях. Зато всевозможные коммерческие и финансовые агенты, адвокаты, секретари, представители фирм и прочие личности, делающие бизнес, немало подзаработали на имени Клиберна. Взыскательный и честный музыкант не мог, тем не менее, устоять против посулов концертных акул, пожиравших его талант с неумолимой быстротой и жестокостью хищников. Когда-то известный американский музыкант Иосиф Гофман сказал: «Пока ты никому не известен, общество способно уморить тебя голодом. Как только ты прославишься, оно готово заездить тебя до смерти». Примерно та же участь была уготовлена и Клиберну. Сделав из него источник наживы, выжав все соки таланта, деловые люди концертного мира бросили за ненадобностью свою очередную жертву, тут же позабыв имя артиста.

– Я думаю, что это сон. Если это так, то я не хотел бы никогда просыпаться, – говорил пианист во время почестей, оказанных ему на родине после московского конкурса.

Однако сон наяву продолжался недолго. Когда я впервые приехала в Америку в начале 60-х годов, витрины магазинов грампластинок уже не пестрели фотографиями Клиберна, да и спрос на них был не тот, что в дни «великого бума». И никто не помнил, за каким столом ресторана «Рейнбоу Рум» сидел совсем недавно популярный музыкант. Не находились и отважные любители музыки, чтобы проделать две тысячи миль ради встречи с пианистом и его романтичным искусством.

– Скажи, Ван, было ли у тебя время для серьезных занятий музыкой, постоянного совершенствования мастерства, постижения глубинной сущности того, что исполняешь? – спросила я Клиберна, когда мы беседовали с ним в конторе Юрока.

– К сожалению, нет, – отвечал он. – Бесконечные концерты лишили меня подобной возможности.

Этого опасался еще Дмитрий Дмитриевич Шостакович, когда задумывался о будущем молодого лауреата конкурса.

– Как бы то ни было, – заметил тогда Юрок, – влияние на современников он оказал огромное. Его эмоциональность, поэтичность стиля, понимание красоты, какой ее представляли классики, наконец, неповторимость индивидуальности пробудили широкий общественный интерес к развитию американской культуры, вызвав не одну волну критики недостатков в музыкальном воспитании и образовании на континенте.

Согласилась я с Юроком и в том, что своими мыслями, поисками и озарениями, самой сутью своего таланта Клиберн, безусловно, принадлежит своему времени и его искусство вобрало в себя всю поразительную сложность человеческого мировосприятия, все, что открылось в нем, как в художнике. Открылось не за океаном, на его родине, а у нас, в нашей стране, идущей по пути сознательного переустройства общества. Искусство Клиберна никогда не было бесстрастным. И я понимаю отвращение, которое питал он, как честный художник, к современной буржуазной действительности, к той лжи, к тому фарисейству, которыми пропитана сама атмосфера общества, где деньги властвуют над людьми. Он не бежал от него, не сторонился схватки с ним, а, как благородный и мужественный человек, доказывал своим искусством, что людям во все времена нужно главное – победа добра и правды над всем, что уродует человека, его жизнь.

Ренато Гуттузо

Еще один человек,