Бог, человек, животное, машина. Поиски смысла в расколдованном мире - Меган О’Гиблин

Я сидела на полу в ее гостиной, просматривая альбом с художественными фотографиями, пока она заваривала для нас чай, поставив деревянный поднос на диван. Квартира была похожа на логово алхимика: множество вьющихся растений и маленьких стеклянных бутылочек, расставленных по подоконникам, а по углам дымились ароматические палочки. Я сказала, что не разделяю наивной веры в то, что язык может открыть истину: слова скрадывают столько же смысла, сколько передают. Но я не понимаю, как информация может храниться и передаваться без языка. «Вот ты как поэт должна это понимать», – добавила я.

«Поэзия – это образы, – покачала головой моя знакомая. – Поэзия – это символы». В каком-то смысле, продолжала она, поэзия больше похожа на мифы или сны, поскольку связана с трансцендентной реальностью.

Бор, вспомнила я, однажды сравнил физику с поэзией. «Когда дело доходит до атомов, – сказал он Гейзенбергу, – язык можно использовать только как в поэзии. Поэт тоже не столько озабочен описанием фактов, сколько созданием образов». Разве он не говорил здесь о трансцендентной реальности, недоступной языку математики? Абсолютная реальность представляла собой парадокс. Когда мы пытались говорить о ней, наша система языка ломалась, и это указывало на то, что наш лексикон ограничен человеческим разумом. Но Бор считал, что из этого тупика нет выхода: поэтические образы, которые мы создавали, были именно нашими творениями, а не метонимическими соответствиями какому-то запредельному порядку. А моя знакомая, похоже, верила, что нас с этими сферами связывает какое-то глубокое, врожденное знание, лежащее на уровне более фундаментальном, чем язык, – может быть, в основании самой реальности.

Подруга моей знакомой в это время сидела в углу и тихо читала. Я повернулась к ней и спросила, что она обо всем этом думает. Та долго молчала. Она работала в пиар-службе одного технологического стартапа и очень тщательно взвешивала слова. После долгой паузы женщина сказала, что уважает науку и склонна соглашаться с интерпретациями реальности, основанными на эмпирических данных. Она никогда не верила ни в какую метафизическую реальность – ни в духов, ни в богов, ни в загробную жизнь, и не испытывала такой потребности; но в то же время понимала, что такая позиция ставит западный рационализм выше других мировоззрений. «Вполне вероятно… – она снова сделала паузу, тщательно подбирая слова, – что другие интерпретации реальности – а многие из них куда старше современного научного метода – указывают на вещи, которые наука пока не может объяснить».

Провожая меня до дверей, моя знакомая спросила, может ли она рассказать мне об одном своем сне. Мы стояли перед входом в ее дом. Со стороны озера надвигались грозовые тучи, двор и соседние улицы были залиты желтоватым светом, как это бывает перед штормом. Я ответила: конечно, мне хочется послушать про твой сон. «Сон» – так выразилась моя знакомая, но оказалось, что, скорее, это было виде́ние. Через год, сказала она, произойдет катастрофическое событие мирового масштаба, которое кардинально изменит нашу жизнь. Оно начнется в декабре или январе и затронет весь мир, но Соединенные Штаты окажутся в числе наиболее пострадавших. Наибольший ущерб понесут южная часть страны и прибрежные города. Она еще какое-то время рассказывала об этом пророчестве, пока мы стояли под набиравшим силу штормом. В том, как она описывала свое видение, было что-то странное – ее рассказ был одновременно до ужаса конкретным и раздражающе расплывчатым и к тому же не выдержал дальнейших вопросов с моей стороны. Моя знакомая не сумела ответить, будет эта катастрофа природной или рукотворной; сказала только, что она потрясет самые основы нашего общества и изменит ход истории.

Вернувшись домой, я рассказала об этом видении мужу. Он согласился, что оно не было особенно загадочным и даже не свидетельствовало о богатой фантазии. ООН только что опубликовала доклад об изменении климата, и выводы были неутешительными; в тот период перспективу глобального уничтожения биосферы обсуждали все кому не лень. Но все же я еще долго продолжала думать о пророчестве своей знакомой. В прорицаниях, в их прямолинейности, во властности, с которой их изрекают, есть какая-то соблазнительная однозначность. Несмотря на весь мой скептицизм, мне казалось, что я должна ей довериться. Я узнала в этом импульсе порыв, знакомый мне из моих религиозных лет, головокружение веры – хотя, может быть, подобные откровения стали еще притягательнее в век информационных технологий. На фоне тягот гражданской ответственности в эпоху переизбытка информации – необходимости бесконечно взвешивать мнения, проверять источники, гуглить сведения об авторах – возможность отдаться чистой вере, не требующей никаких подтверждений, должна казаться освобождением.

* * *

Попытки вновь заколдовать мир – это не просто восстановление того, что существовало в прошлом. Как отмечает философ Чарльз Тейлор, современный человек, участвующий в мистических ритуалах, ведет и чувствует себя совсем не так, как человек Средневековья или античности, когда в подобных обрядах участвовали все. Даже самые мракобесные суеверия нашей эпохи отчетливо современны: на них лежит печать расколдованного мира. Панпсихизм, несомненно, отвечает стремлению сбежать из отчуждающей современности и вновь слиться с единством Вселенной. Но стоит задаться вопросом: что значит околдовывать или одушевлять объекты в мире, который необратимо изменился под влиянием технологий? Что значит жажда быть «в контакте» с миром и «делиться» своими переживаниями, если сами эти термины были присвоены корпоративными гигантами – владельцами популярных соцсетей?

Хотя теория интегрированной информации основывается на давно известных аналогиях между мозгом и цифровыми технологиями, остается неясным, допускает ли она возможность машинного сознания. Ранние критики ТИИ указывали, что системы глубокого обучения, такие как Watson от IBM и визуальные алгоритмы Google, имеют ненулевые значения фи – того самого порогового показателя, отмечающего начало феноменального опыта. Однако не похоже, чтобы они обладали сознанием. Кох недавно прокомментировал этот вопрос в своей книге «Ощущение самой жизни». ТИИ, пишет он, не требует, чтобы сознание было присуще только органическим формам жизни, – он не поддерживает, по его выражению, «углеродный шовинизм». Система, отвечающая минимальным требованиям интегрированной информации, в принципе может стать сознательной, неважно, сделана она из кремния или мозговой ткани. Проблема, по его мнению, состоит в том, что устройство большинства цифровых компьютеров не позволяет достичь высокого уровня интеграции: оно допускает лишь редкие и фрагментарные связи. Проблема здесь не в нехватке вычислительной мощности или необходимости разрабатывать более современное программное обеспечение. Цифровая структура – основа современных компьютерных технологий; чтобы создать машину, способную к высокой интеграции и, следовательно, к возникновению сознания, придется, по сути, изобретать компьютер с нуля.

Тем не менее система, способная к такой интеграции, существует прямо сейчас: это интернет. Если сосчитать все проводники во всех подключенных к сети