Бог, человек, животное, машина. Поиски смысла в расколдованном мире - Меган О’Гиблин

пациентов обнаруживаются те же отклонения – угнетение нервных центров, дефицит тиамина, – что и у алкоголиков. Если говорить более прямолинейно, паранойя, навязчивые идеи и галлюцинации – это просто итог химических экспериментов над собственным телом. Самым убедительным для меня доказательством этой гипотезы стало то, что конец моим бредовым идеям пришел примерно тогда, когда я распрощалась с выпивкой. В том же году я прошла стационарное лечение от алкоголизма, после чего полностью отказалась от алкоголя и наркотиков и моя психика быстро пришла в равновесие.

Такое редукционистское объяснение, сводящее всю историю к простым физиологическим причинам, для меня не характерно; были моменты, когда я сомневалась в его пуленепробиваемой логике. Теории, подобные гипотезе Бострома, лишают человека почвы под ногами – настолько, что даже сейчас я не могу рассматривать их сколько-нибудь серьезно, не начиная сомневаться в самих основаниях реальности. Но если довести эту идею до логического завершения, получится, что мысли могут свести человека с ума, – возмутительная пощечина современной психиатрии и, возможно, самому физикализму, который настаивает, что все многообразие человеческого поведения можно объяснить химическим дисбалансом и ошибками в работе синапсов. Наивно ли наделять разум такой властью над телом? Только ли в русских романах философские идеи сводят людей с ума? Почему единственным приемлемым объяснением для навязчивых состояний считается дисбаланс нейромедиаторов или угнетение нервных центров? Разве идеи не могли довести меня до такого состояния?

Метонимия

9

Вы покидаете симуляцию и оказываетесь в другой симуляции. Вы просыпаетесь и приступаете к повседневным делам, не сознавая, что находитесь в очередном сне. Ложные пробуждения – реальное явление, но они также могут служить метафорой, напоминающей о том, как легко нас обмануть и убедить, что сон закончился. Учитывая, с какой частотой и упорством научные и технологические нарративы возвращаются к религиозным мифам, возникает соблазн сделать вывод: Просвещение само по себе было ложным пробуждением, попыткой убедить себя в том, что мы оставили грезу о заколдованном мире позади, тогда как на самом деле так и не освободились от сновидений. Часто такие откаты объясняются психологически. Возвращение к заколдованному миру – это форма принятия желаемого за действительное, слабость, которая сохраняется среди тех, кто оказался не в силах проглотить горькую пилюлю материализма. Так, например, думал Вебер; он писал, что бессмысленность расколдованного мира приведет к формированию общества, «охваченного бесконечными поисками абсолютного опыта и духовной целостности».

Альтернативное объяснение гласит, что в нашем «расколдованном» мировоззрении есть что-то логически неудовлетворительное, а может быть, и фундаментально ошибочное – признак того, что в самом сердце научного материализма есть слабое место. В конце концов, Декарт, стоявший у истоков Нового времени, основывал свои рассуждения вовсе не на эмпирических доказательствах. Никто никогда не доказывал, что разум не является частью мира или что Вселенная полностью пассивна и механистична. Современный материализм был философским проектом, мысленным экспериментом, который пришел в голову дремлющему у камина интеллектуалу. Хотя эта философия крайне успешно описывала и предсказывала поведение объектов физического мира, ее неспособность объяснить сознание и внутреннюю природу материи заставила ряд современных мыслителей вернуться к альтернативной философии, которая с самого начала вступала с ней в спор.

Одним из первых критиков философии Декарта была Энн Конвей, английская виконтесса XVII века, написавшая трактат о проблеме тела и разума. Учителем Конвей с юных лет был философ Генри Мор – он познакомил ее с Декартом, Гоббсом и Спинозой. Их выводы показались ей неудовлетворительными. Дуализм был плохим решением проблемы, потому что не объяснял, как именно нематериальный дух взаимодействует с физическим телом (на это Декарту прямым текстом указывала другая женщина, принцесса Елизавета Богемская, состоявшая с ним в переписке). Поэтому неизбежным выводом из философии Декарта, поняла Конвей, был механицизм. Если душа действительно нематериальна и никак не связана с телом, она становится лишней. В итоге получался чистый гоббсовский материализм, который Конвей считала таким же неубедительным, поскольку он не мог объяснить существование внутренней жизни. Как может живое тело состоять из мертвой материи?

В своем трактате «Принципы древнейшей и современной философии» Конвей предложила иную метафизику. В мире существует только одна субстанция, утверждала она, и эта субстанция содержит в себе как дух, так и материю. Все вещи, от камней и деревьев до животных и людей, состоят из этой «смешанной» субстанции, а значит, все существующее одушевлено. Не было значительной разницы между камнем и человеком, телом и разумом – как говорила Конвей, «дух и тело едины». Онтология Конвей была по сути своей теологична. Ее идеи, сложившиеся под сильным влиянием каббалистической литературы и платонизма, часто излагались языком христианского богословия. Бог, по ее мнению, не мог создать неодушевленную материю, поскольку сам был духом; там, где нет духа, нет и Бога, и неодушевленная материя просто не могла бы существовать – она была бы «не-существом, иначе фикцией». Ее трактат, первый философский труд, опубликованный женщиной, стал и одной из первых современных версий панпсихизма – идеи о том, что сознание есть неотъемлемая часть природного мира. Этот трактат был в числе трудов, вдохновивших Лейбница на его собственный, более известный в наши дни, вариант панпсихизма. В своей «Монадологии» Лейбниц, как и Конвей, попытался решить проблему тела и разума, предположив, что мир состоит из элементарных частиц-монад, которые «наделены восприятием и влечением». Все, что мы называем материей, на самом фундаментальном уровне обладает сознанием.

Панпсихизм время от времени возвращался на сцену в последующие столетия, в первую очередь в философии Бертрана Рассела и Артура Эддингтона, которые поняли, что две наиболее заметные «проблемы» физикализма – «трудная проблема сознания» и «проблема внутренней природы» (вопрос о том, что такое материя) – могут быть решены одним махом. Физика не могла объяснить, из чего состоит материя, и никто не мог понять, что такое сознание, – так может быть, сознание на самом деле и есть фундаментальная природа материи? И все физические состояния на самом деле – состояния сознания? Эти идеи утратили популярность после Второй мировой войны, поскольку философия стала более враждебной к метафизике, но в последние пару десятилетий к панпсихизму обращались такие известные философы, как Гален Стросон, Дэвид Чалмерс и Томас Нагель. На фоне затруднений, связанных со сложной проблемой сознания и странностями квантового мира, мысль о том, что естественные науки должны учитывать фактор сознания, легко находит новых сторонников. Как отмечает философ Филипп Гофф, один из самых известных современных панпсихистов, наша вера, что наука разгадает тайну сознания, – ведь она уже одержала столько триумфов! – игнорирует тот факт, что сам ее успех основан на вынесении сознания за скобки. «То, что физическая наука добилась чрезвычайных успехов, игнорируя сенсорные