Предотвращенный Армагеддон. Распад Советского Союза, 1970–2000 - Стивен Коткин

в Конгрессе по поводу ассигнований Пентагону? А ведь это супермилитаризованное государство во время всех перестроечных невзгод даже не попыталось цинично развязать «маленькую победоносную войну», чтобы усилить общественную поддержку режима. Помните, какой шум поднялся после вторжения Саддама Хусейна в Кувейт в августе 1990 года и страхов по поводу наличия у него оружия массового уничтожения? А ведь возможности Ирака по сравнению с советскими были просто ничтожны. Помните продолжавшиеся вплоть до конца 1980-х многолетние предупреждения времён холодной войны об опасности упреждающего ядерного удара со стороны СССР? А ведь даже когда советские руководители поняли, что дни их сочтены, они могли бы развязать из чувства мести опустошительную войну или заняться шантажом по поводу её перспектив. Помните знаменитые труды, уравнивающие советский и нацистский режимы? А ведь нацисты держались до последней капли крови безо всяких атомных бомб. Помните негодование, которое навлёк на себя Франклин Рузвельт за то, что в Ялте «отдал» Сталину Восточную Европу? А ведь Рузвельт не имел в том регионе ни единого солдата. У Горбачёва же было в Восточной Европе 500 тысяч военнослужащих, в том числе 200 тысяч в Германии уже после её объединения. Командные и оперативные структуры Варшавского договора оставались работоспособными вплоть до середины 1991 года.

Именно Горбачёв «сдал» Восточную Европу. Ошеломлённый ходом событий, он отказался от жемчужины короны коммунистической империи — Берлина, за который была заплачена человеческими жизнями самая дорогая в мировой истории цена. А взамен его страна получила немного наличности и быстро потраченные кредиты, а также пустые обещания сотрудничества. На торжественной церемонии 1994 года по поводу окончания вывода войск из Германии нетрезвый Ельцин выхватил у маэстро палочку и начал дирижировать немецким оркестром, вызвав настоящий международный скандал. Насколько хуже всё могло бы обернуться, если бы сильный лидер, заручившись поддержкой части советской элиты, продемонстрировал бы безжалостную решимость сохранить империю или — после того, как положение уже нельзя было исправить, — позволил бы себе какую-нибудь злобную или безумную выходку. С 1940-х годов мир очень сильно изменился, однако кровавый исход распада Югославии в 1990-х свидетельствует, что кошмары ещё возможны. Между тем история знает немного примеров столь смирной и безропотной капитуляции, какая случилась с Советским Союзом[178].

Не столько «реформы», сколько продолжение распада

Самодовольству, с каким посторонние наблюдатели смотрели на крах СССР, под стать была лишь наглость, с которой многие из них (например, официальные лица администраций Рейгана и Буша-старшего) претендовали на роль авторов этой драмы. И высокомерие такого рода деятелей лишь росло, когда речь заходила об отношениях с постсоветской Россией. Администрация Клинтона присвоила себе ведущую роль по руководству российским «переходом». Однако это типично американское самозванство, включавшее бесконечные «консультационные» визиты в Москву, вскоре стало стеснять обе стороны. В конце концов даже администрация Клинтона начала осознавать, что Россия не сможет в мгновение ока превратиться в либеральное государство и создать рыночную экономику. «Вина» за «провал российских реформ» была аккуратно переложена на Международный валютный фонд (в высшее руководство которого, между прочим, входит министр финансов США). На совести МВФ, конечно, много разных грехов, но гораздо важнее отметить, что роль Вашингтона и вообще внешнего мира в российских процессах (и в фазе «доверия», и в период «обвинений») была чудовищно преувеличена. Главным следствием этой самопровозглашённой Западом роли «организатора» российского «перехода» (при этом «организация» не включала в себя финансирование с помощью прямых инвестиций) было усиление антизападных настроений в России и антироссийских — на Западе.

Головоломка российских реформ заключалась в том, что помимо труднодостижимой макроэкономической стабилизации они требовали освоения государством совершенно новых функций, в том числе укоренения государственной власти в организованных электоральных группах и в сознании отдельных граждан, и это в условиях громоздкого и недееспособного государства, отсталой и нерыночной экономики, полученных в наследство от СССР. Именно в этом заключалась наиболее глубокая причина того, почему серьёзные либеральные реформы в России так и не состоялись. Они были просто невозможны в складывавшемся десятилетиями социальном и институциональном пространстве при полном исчезновении даже того ограниченного контроля над чиновниками, какой существовал в советское время. Дискурс «неолиберальных реформ», подразумевавший, что советское прошлое почти полностью ушло в историю, привёл к тому, что вопрос о том, существуют ли вообще в стране собственность и рынок, оказался подменённым в политических баталиях (и до известной степени в социально-экономической реальности) вопросом об их наилучших формах. «Реформы» также гальванизировали огромные и поначалу дезориентированные лоббистские группы советской эпохи. Культивирование больших надежд оказалось самоубийственным предприятием. В итоге вся вина за бесконечные бедствия России была возложена не на советское наследие, а на «реформы». Правда, поедание и присвоение останков советского прошлого в 1990-е достигли такого размаха, какой мог бы претендовать на масштабы «реформы». Преподав тяжёлые и болезненные уроки, она создала новые, хотя всё ещё очень ограниченные возможности движения вперёд.

Иначе говоря, советский распад был именно распадом, а не свержением социалистического общественного строя (как, например, в Польше), и в постсоветской России этот распад продолжился[179]. За пределами богатой и эффектно обновляемой Москвы и некоторых других крупных городов стремительное сползание вниз не прекращалось на протяжении всех 1990-х. По-прежнему ходили поезда дальнего следования и работал городской общественный транспорт, однако построенные в советские времена больницы и школы становились все более ветхими или закрывались, а энергетические сети старели и становились все менее надёжными. Из 1300 работавших в России до 1991 года аэропортов к концу 1990-х осталось около 250, да и те нуждались в срочном переоборудовании. Речные суда советской эпохи ржавели вдоль некогда популярных маршрутов к полуразрушенным базам отдыха. Российские тюрьмы, контингент которых никогда не был меньше миллиона человек (больше, чем было во всём СССР в последнее десятилетие его существования), вынуждены были пропускать до 5 миллионов заключённых ежегодно, в том числе не менее 100 тысяч больных тяжёлыми хроническими заболеваниями. Алкоголизм, существовавший и до 1991 года, поразил до 20 миллионов россиян — 1/7 часть населения. Средняя продолжительность жизни уменьшалась (начиная с 1970-х), а численность населения падала. Токсические отходы продолжали сливаться в реки и попадать в грунтовые воды. «Никакая другая крупная индустриальная цивилизация не отравляла столь долго и систематично свою землю, воздух, воду и людей», — писали аналитики об СССР, добавляя уже в отношении России, что «ни одно развитое общество не сталкивалось со столь безотрадными политическими и экономическими итогами этой практики, имея при этом столь незначительные средства для инвестирования в восстановление природной среды»[180].

Несомненно, наиболее впечатляющим проявлением распада была дезинтеграция самых больших в мире вооружённых