Ташкент: архитектура советского модернизма, 1955–1991. Справочник-путеводитель - Борис Чухович

планировки, которая подчеркнет естественность и непринужденность ландшафта. Нагромождения из камней в виде скал и холмиков, ручейки между ними с каймой из желтого песка, такие породы деревьев, как айлант, катальпа, софора, айва, сосна горная, вьющийся кустарник, — все это придаст схожесть с природой Японии»[228]. Однако, если японским садоводам действительно приходилось привносить гармонию в естественный ландшафт, на плоском рельефе бульвара имени Ленина живописные нагромождения пришлось создавать искусственно — в этом задумка архитекторов больше напоминала веселые фантазии Лас-Вегаса, чем располагающие к духовным практикам сады Киото.

Японский сад, план. 1969

Узбекский сад, план. 1969

Русский сад, план. 1969

Французский сад, план. 1969

«Русский сад» характеризовался свободной планировкой вокруг небольшого пруда, а «узбекский» был разделен на четыре традиционные части (чар-баги), каждая из которых включала регулярный водоем с проточной водой. Роль «узбекского сада» в пространстве бульвара была ключевой, поскольку он представал в «родном» ландшафте и культурном контексте. Однако и здесь архитекторы руководствовались не визуальными впечатлениями от садов «Старого города», а книжными описаниями «идеального исламского сада», восходящего ко времени Тимура и тимуридов. Согласно экспликации на эскизе «Узбекского сада», он состоял из декоративных (чинары, тополи, ивы, девичий виноград) и плодовых растений (персиковых, яблонь, груш и т. д.), при этом цветение разных пород должно было создавать впечатление цветущего сада на протяжении всего зеленого сезона, а в целом цветы вместе с водоемами, навесами и керамическими вазами — рождать «образ полихромной миниатюры»[229]. Сходные описания тимуридских чар-багов давала и Галина Пугаченкова: «Специфичным для садов Средней Азии …является именно сочетание декоративных и плодовых деревьев […] Здесь проводили время не менее охотно, чем под кроной чинаров или карагачей. Тема пикника на садовой лужайке, обсаженной плодовыми деревьями, обычна для миниатюр XV–XVI вв.»[230].

Хотя СССР стабильно выделял в особую категорию отношения с Францией, воспринимавшейся наиболее дружественной страной в ряду крупных государств Запада, выбор «французского сада» был, скорее всего, не политическим, а визуальным. Регулярная стрижка низкорослых кустарников давала возможность создать на южном завершении бульвара такую же множественность открывающихся перспектив, как и на северном. Для советских людей этот выбор был более привычным в сравнении с японской экзотикой. Как писала «Правда Востока», «французский сад напомнит нам Петродворец в миниатюре»[231]. Парадоксальным образом этот «французский сад», напоминавший горожанам о парках Петербурга, оказывался логическим окончанием аллеи, навеянной описаниями тимуридского хиабана.

ЛАКУНЫ МОДЕРНИЗМА

Разрабатывая бульвар, бригада Халдеева отчетливо сделала ставку на игру с историческими формами, и этот прием сегодня трудно квалифицировать иначе как постмодернистский — с двумя, впрочем, существенными, поправками. Во-первых, образцовому постмодернизму в архитектуре всегда была свойственна ирония, а использование исторических элементов в постмодернистских рамках приобретало характер символической эквилибристики. В Ташкенте задача была не иронической, а идеологической. Пользуясь ландшафтными средствами, урбанистам следовало создать образ открытого мультикультурного города, и, лишь дистанцируясь от контекста конца 1960-х годов, можно постфактум углядеть постмодернистские смыслы в размещении японских ворот, самаркандских куполов, белых берез и французских аллей на одном городском пятачке. Во-вторых, одной из главных претензий в адрес модернистов со стороны последующих поколений было безразличие «абстрактных» модернистских форм к историческим архитектурным контекстам. Авторов ташкентского Бульвара в этом обвинить, казалось, было нельзя, но необходимо осознавать, что появление на нем японского, узбекского, русского и французского садов увязывалось не с пространственным историческим контекстом (для создания бульвара были снесены кварталы одноэтажной застройки конца XIX — первой половины ХХ века), а с условным образом Ташкента, одного из самых полиэтничных мегаполисов СССР.

Ле Корбюзье. Зеленый город (иллюстрация к лекции). 1930

Появление «постмодернистского» бульвара в книге о модернистской архитектуре неслучайно еще по одной причине. Ни отцы-основатели современной архитектуры, ни их последователи в 1950–1960-е годы не предложили собственно модернистского подхода к ландшафту[232]. В темах, изучаемых в учебных мастерских Баухауса, не было ландшафтного дизайна, как не было его и во Вхутемасе. Само отношение пионеров новой архитектуры к природе было противоречивым. С одной стороны, ее следовало покорить и преодолеть, с другой — вернуть себе или хотя бы приспособить. Полным отсутствием зелени характеризовались городские ландшафты Людвига Гильберзаймера. В проектах Баухауса деревья и газоны присутствовали лишь для масштаба или для обрамления строений. Зелень на эскизах Ле Корбюзье означала «просто природу»: отчужденная от человека городами «железного» XIX века, она окружала его «жилые единицы» и возвращалась на террасы его проектов. Еще более абстрактным естественным массивом, «озелененной территорией», возникала природа в замыслах советских архитекторов 1920–1930-х годов. Мечта «у тихой речки отдохнуть» стала олицетворением мещанства, а главная черта исторических парков — «живописность» — почти ушла из лексикона архитекторов, за исключением тех случаев, когда она могла стать инструментом перевоспитания масс. Из классиков модернизма, пожалуй, лишь Мис ван дер Роэ в сотрудничестве с ландшафтным архитектором Альфредом Колдуэллом, а также Оскар Нимейер в союзе с Роберту Бурле Марксом концептуально работали над озеленением как составной частью своих проектов, однако их подходы были совершенно различными и из них невозможно дедуцировать «модернистский ландшафт» как таковой.

В отсутствие подсказок со стороны ташкентские архитекторы были вольны экспериментировать с зелеными насаждениями по собственному усмотрению, тем более что сталинские десятилетия сняли табу с «живописности». Большинство ташкентских парков и садов было разбито в царскую и сталинскую эпоху. Концептуально они основывались скорее на идее живописного английского парка, но функционально преследовали совершенно иную цель — создание максимально эффективного зеленого укрытия от солнца — и потому на английские парки похожи не были. В целом ландшафтники последних советских десятилетий продолжали эту линию, но с меньшим энтузиазмом. Архитекторы были вынуждены констатировать: «Вопросы благоустройства парковых территорий решаются весьма примитивно […], отсутствуют оригинальные пейзажные и ландшафтные композиции. В основном применяются типовые линейные посадки вдоль аллей и рядовые посадки на озелененных площадях»[233]. Они также осознавали, что сам тип традиционного парка должен поменяться: «Набор типовых парковых функций, затянувшийся с 30-х годов, зрительско-читательско-лекционно-эстрадного характера с убогим набором развлекательных аттракционов давно уже не отвечает запросам ушедшей вперед жизни. За 60 лет все стали грамотными, в меру культурными, выписывают массу газет и журналов, ежедневно смотрят телек, и примитивным действом их в парк не заманишь»[234]. Альтернативой старому «парку развлечений» зодчие называли парк активного отдыха и физической культуры, однако до практической реализации нового концепта дело не дошло.

Макет детской площадки. 1969