Руссо и Революция - Уильям Джеймс Дюрант

и оружием, набирая опытных французских офицеров для американской армии и тратя (по его утверждению) несколько миллионов ливров из своих собственных средств в дополнение к двум миллионам, предоставленным ему французским и испанским правительствами. Сайлас Дин докладывал Американскому конгрессу (29 ноября 1776 года): «Я никогда не выполнил бы свою миссию, если бы не щедрые, неутомимые и умные усилия месье де Бомарше, которому Соединенные Штаты во всех отношениях обязаны больше, чем любому другому человеку по эту сторону океана».114 В конце войны Сайлас Дин подсчитал, что Америка задолжала Бомарше 3 600 000 франков. Конгресс, предположив, что все материалы были подарены союзниками, отклонил это требование, но в 1835 году выплатил наследникам Бомарше 800 000 ливров.

Во время этой кипучей деятельности он нашел время написать еще несколько мемориалов, обращенных к общественности, протестуя против декрета Парлемента от 6 апреля 1773 года. 6 сентября 1776 года этот декрет был отменен, и все гражданские права Бомарше были восстановлены. В июле 1778 года суд в Экс-ан-Провансе вынес решение в его пользу по вопросу о завещании Париса-Дюверни, и Бомарше мог почувствовать, что наконец-то очистил свое имя.

Всех его предприятий в любви, войне, бизнесе и юриспруденции Бомарше было недостаточно. Мир слов, идей и печати был еще не до конца покорен. В 1767 году он предложил Комедии Франсез свою первую пьесу «Эжени»; она была представлена 29 января 1769 года, хорошо принята публикой, но отвергнута критиками. Другая пьеса, Les Deux Amis (13 января 1770 года), провалилась, несмотря на обычную подготовку; «я заполнил яму самыми превосходными рабочими, с руками как весла, но усилия заговорщиков» возобладали над ним.115 Литературное братство, возглавляемое Фрероном, выступило против него как против чужака, тюремщика, ставшего драматургом, так же как и двор в Версале был против него как против часовщика, ставшего дворянином. Поэтому в своей следующей пьесе он заставил Фигаро описать «республику букв» как «республику волков, постоянно вцепляющихся друг другу в глотку;… всех насекомых, мошек, комаров и критиков, всех завистливых журналистов, книготорговцев, цензоров».116

На сцене, как и в жизни, Бомарше столкнулся с целым роем врагов и победил их всех. В самый творческий момент своего многогранного гения он создал Фигаро: цирюльник, хирург, философ, одетый в атласный жилет и бриджи, с гитарой, перекинутой через плечо, с быстрым умом, готовым разрешить любую трудность, с остроумием, пронзающим ханжество, притворство и несправедливость своего времени. В каком-то смысле Фигаро не был творением — это было новое имя и форма для основной фигуры умного слуги в греческой и римской комедии, в итальянской Commedia dell' Arte, в мольеровском «Сганарелле»; но в том виде, в каком мы его знаем, все, кроме музыки, принадлежит Бомарше. Даже музыка была изначально его; он впервые написал «Севильского Барбье» как комическую оперу, которую представил в 1772 году в Итальянскую комедию; она была отвергнута, но Моцарт познакомился с этой музыкой во время пребывания в Париже.117 Бомарше переделал оперу в комедию; она была принята Комедией-Франсез и планировалась к постановке, когда из-за тюремного заключения автора (24 февраля 1773 года) пришлось отложить ее. После освобождения пьеса вновь была подготовлена к представлению, но ее отложили, поскольку автор находился под следствием в Парламенте. Успех публичной самозащиты Бомарше в его «Мемуарах» заставил театр вновь задумать постановку; она была объявлена на 12 февраля 1774 года; «все ложи, — сообщал Гримм, — были проданы вплоть до пятого представления».118 В последний момент правительство запретило спектакль, сославшись на то, что он может повредить делу, которое все еще рассматривалось в Парламенте.

Прошел еще год, пришел новый король, которому Бомарше доблестно служил, неоднократно рискуя жизнью; разрешение было получено, и 23 февраля 1775 года «Севильский цирюльник» наконец вышел на сцену. Спектакль прошел не очень удачно: он был слишком длинным, а предварительное волнение заставило публику ожидать слишком многого. За один день Бомарше пересмотрел и сократил ее, сделав хирургический шеф-повар; комедия была очищена от запутанных осложнений, остроумие освобождено от излишних рассуждений; как выразился Бомарше, он убрал пятое колесо из повозки. Во второй вечер спектакль прошел с триумфом. Присутствовавшая на спектакле мадам дю Деффан описала его как «экстравагантный успех… аплодировали без всяких границ».119

Принц де Конти обратился к Бомарше с просьбой написать продолжение пьесы, в котором Фигаро был бы более развитым персонажем. Автор был поглощен своей ролью спасителя Америки, но когда это было сделано, он вернулся на сцену и создал комедию, которая стала более драматичной историей, чем даже «Тартюф» Мольера. В «Женитьбе Фигаро» граф Альмавива и Розина из «Севильского цирюльника» прожили несколько лет в браке; он уже устал от чар, которые манили его столькими сложностями; его нынешнее предприятие — соблазнить Сюзанну, служанку его графини, и влюбленную в Фигаро, который стал главным камердинером графа и мажордомом в замке. Шеробин, тринадцатилетний паж, дает изящное аккомпанемент центральной теме своей телячьей любовью к графине, которая вдвое старше его. Фигаро стал философом; Бомарше описывает его как «разум, приправленный весельем и задором» — разум, приправленный весельем и задором.120-Это почти определение галльского чувства и эпохи Просвещения.

«Я рожден, чтобы быть придворным», — говорит он Сюзанне, а когда она предполагает, что это «трудное искусство», отвечает: «Вовсе нет. Принимать, брать, просить — вот секрет, заключенный в трех словах».121 А в солилокве, который Россини заставил звучать во всем мире, он обращается к знати Испании (и Франции) с почти революционным презрением: «Чем вы заслужили такую удачу? Вы дали себе труд родиться, и больше ничего; для остального вы достаточно заурядны! В то время как мне, затерянному в общей толпе, пришлось применить больше наук и расчетов, чтобы прокормиться, чем ушло на управление всей Испанией за последние сто лет».122 Он смеется над солдатами, которые «убивают и сами погибают ради совершенно неизвестных им интересов. Что касается меня, то я хочу знать, почему я в ярости».123 Даже человеческая раса получает свое возмездие: «Пить, не испытывая жажды, и заниматься любовью в любое время года — только это отличает нас от других животных».124 Были и различные выпады против продажи государственных должностей, произвола министров, судебных ошибок, состояния тюрем, цензуры и преследования мысли. «При условии, что в своих сочинениях я не упоминаю ни власти, ни государственной религии, ни политики, ни морали, ни чиновников, ни финансов, ни оперы, ни… любого значимого лица, я могу печатать все, что мне заблагорассудится, при условии проверки двумя или тремя цензорами».125