Amor. Автобиографический роман - Анастасия Ивановна Цветаева

Это всё, что от четырёхмерной

Мне ещё звучит. В немом ладу

Со струями струн, луна литая

Лейкой льёт ледяные лучи

На картину, что я с детства знаю:

«Меншиков в Берёзове». Молчи, —

Слушай эту песню за стеною,

Дрожью пальца на одной струне,

Так поют, что я сейчас завою

На луну, как пёс. И что луне

Нестерпимо плыть над лагерями.

Вшами отливает пепел туч

Оттого, что, поскользнувшись, в яме

Ледяной лежу и что могуч

На картине Меншиков надменный,

Дочь кувшинкою цветёт в реке

Кротости, и взор её Вселенную

Держит, словно яблоко, в руке.

Замирает палец над струною,

Ночь слетает раненой совой, —

На луну, как пёс, я не завою,

Мне тоски не заболеть запоем, —

Под луною нынче, пёс, не вой!

Звон гитары за стеной фанерной,

Рая весть в трёхмерности аду.

Это всё, что от четырёхмерной —

С тихой вечностью в ладу.

Все кругом спали, даже Мориц. Волненье и усталость слились в странное состояние. Вспомнились своя тюрьма, свои встречи… Оставалось три стихотворения.

Доминант-аккорд. Летняя ночь

Тишина над тайгою вся в звёздах – о Боже!

Да ведь это же летняя ночь!

А я в лагере! Что же мне делать, что же?

Жить этой ночью – невмочь.

Соловей – это юность. Кукушкины зовы —

Это детство. Земной зенит!

На седеющих крыльях моих – оковы,

А старость – как коршун кружит!

Разрешающий аккорд. Утешение

Чего страшусь? И глад и хлад минуют,

Недуг, сжигая тело, поит дух,

И зов о помощи не пребывает втуне,

Доколь смиренья факел не потух.

Я верую. О Боже, помоги мне,

В ничтожества и затемненья час

Молю, а из-за туч восходит, вижу,

Звезды предутренней мерцающий алмаз.

Воздушных гор лиловые воскрылья

Грядой крылатою покрыли небосклон,

И золотою солнечною пылью

Весь край дальневосточный напоён.

Недолго нам от вечности таиться,

Запрятав голову под смертное крыло, —

НАСТАНЕТ час души! И вещей птицей

Бессмертия живой воды напиться

Из мрака тела – в дух, где тихо и светло!

Последнее не имело названия.

* * *

Что терпит он, народ многострадальный,

За годом год, за веком век!

А Сириус и Марс, как над ребёнка спальней,

Горят везде, где дышит человек.

Моя Медведица! Как часто эти руки

К тебе тяну я в черноте ночи, —

И рифмы мне не надо, кроме муки,

Которой бьют кастильские ключи

По дантовским ущельям расставанья,

Вокруг луны – огромный света круг

Всё ширится. И тихо в Божьи длани

Восходит дым немыслимых разлук.

Всё выше мук и их теней ступени,

Но синева торжественна ночи.

Черны, страшны ночных деревьев тени,

Но звёзден неба сев! Крепись, молчи!

И разве я одна! Не сотни ль рук воздеты

Деревьями затопленных ветвей,

Лесоповал истории. Но Лета

Поглотит и его. О, выше вей,

Моих мучений ветер благодатный,

Сквозь ночи тьму к заре пробейся ввысь, —

Звезда предутренняя в лиловатой

Бездонности меня зовёт: «Вернись!»

А он земной, народ многострадальный,

За боем бой, за веком век,

И Сириус и Марс, как над ребёнка спальней,

Горят везде, где дышит человек.

Усталость от – пережитого, отрыва от жены, дома, от срочных работ, от работы над изобретением и от этой на него рухнувшей судьбы – всё странно сливалось в некую гармонию, что ли? Он спрятал под рубашку тетрадь и вышел на порог бюро. Лаяла сторожевая овчарка. Зона спала.

Мориц встал и вдруг потянулся, как это делал чёрный кот Синьор, его любимец, когда его учили ходить на задних лапах. Щёлкнули манжеты, изогнулось лёгкое упругое тело – всем своим накоплением усталости, – и снова стоял собранный и чёткий человек, немного угрюмый, брезгливый и элегантный, – неуловимое сходство с Синьором длилось. Но в движении, когда он стоял сейчас, прислонившись к книжной полке, вдруг – не укрылось от Ники – лёгкая, еле заметная округлость худого, ещё не начавшего полнеть, живота, уже не юношеского.

«Стареет…» – подумала Ника с мимолетящей лёгкой дрожью, которой содрогается зрелость при дуновении старости.

Был снова вечер, и опять все ушли, кто куда. Мориц готовился продолжать рассказ. Как мало надо человеку – внимания – в холодности жизни, – подумалось ей.

– Да, так вот… Бегство из Риги, всей семьёй, потом смерть матери… Ленинград, Москва, потом Красная армия. – Он только называл периоды, города, к чему-то спешил. К чему?! – В Сибири я встретил мою жену. Ещё совсем девочку, и вывез её оттуда, из глуши.

Мориц уже пустился в путь воспоминаний.

– Я дам вам Женни!

– Мне нужна наружность Женни, – сказала Ника.

– Женни была невысокого роста, ниже меня, склонность к полноте – в пределах приличия. Крупное лицо, более крупное, чем удлинённое. Лоб небольшой, – у женщин, как правило, небольшие лбы. Большие голубые глаза. Небольшой точёный носик; красивый маленький рот. И, благодаря пухлости лица, особенно в профиль, она иногда напоминала морскую свинку – неуловимое сходство. Но это иногда, когда уголки губ опускались, когда она не играла, когда исчезала обычная подтянутость. Очень хорошие ровные зубы. Волосы были светло-каштановые, но она их подкрашивала – была светлая блондинка. Потом, под моим влиянием, она перестала их красить. Она была очень музыкальна, – говорит Мориц и морщит лоб (что-то не даёт ему покоя, чего-то он не может назвать, уловить в Женни, он всё не то говорит: разрозненные черты, не лепится из них ЖЕННИ).

– В моих отношениях с женой всегда были приливы и отливы. И тогда это был – отлив… – Он закуривает, кидает спичку. – Женни… Её умение одеваться, умение ухаживать за вами, и сердиться, и говорить глупости…

– А-а…